Мы шли на аэродром, и прийти домой ведомому без ведущего значило опозорить себя... Когда и куда он делся?.. Где его искать?
Положил «ЯК» на крыло. Осмотрелся слева. Пусто. Переложил самолет в правый крен. Тоже пусто. «Что за наваждение?..»— ругнулся я и тут же смолк: где-то вдали, на горизонте я увидел крохотный силуэт самолета Максимова. Когда он успел заметить, что я не слежу за ним, когда успел прибавить обороты и уйти так далеко, я так и не понял, да и на размышления не оставалось времени. С пикированием, на предельной скорости, догнал Максимова, пристроился к его крылу и вслед за ним пошел на посадку.
На стоянке, сняв шлемофон и парашют, спросил инструктора:
— Что случилось?..
— Все нормально. Раз догнал — никаких замечаний нет...
В следующий полет он устроил более серьезное и неожиданное испытание. Мы опять шли в паре. Впереди слева, в нескольких метрах от меня, спокойный, как будто влитой в воздух, плыл его «ЯК». И вдруг он дал большой крен вправо. Мне показалось, что сейчас произойдет страшное: наши самолеты столкнутся, ибо за таким креном последует вираж и я врежусь в ведущего.
Резко дал ручку от себя, ушел вниз метров на двадцать и так, внизу, не выпуская из вида Максимова, продолжал лететь рядом. Вот он выровнял и снова пошел нормально. Я тут же пристроился к нему. Не успел я пережить первое волнение, как ведущий снова дал резкий крен...
И снова я кинулся вниз и снова, через минуту, когда он выровнялся, пристроился к его крылу...
— Что случилось? — спросил я по радио. — У вас заело управление?
— Все в порядке. Никаких замечаний нет...
Вылет на реактивном «МИГе» запомнился на всю жизнь. Вывозил меня командир звена майор Владимир Иванович Гуменников — очень строгий командир и принципиальный человек. В какое бы время ни назначили полеты, он всегда являлся к нам чисто выбритым, отутюженным и свежим и очень сердился, если кто-нибудь из летчиков приходил утром со щетиной на щеках или в помятой гимнастерке.
— Военный человек должен быть аккуратным всегда, а летчик — тем более, — часто повторял он нам. — На «МИГе» некогда будет доделывать то, что не успел сделать на земле...
Сам он успевал многое сделать и в небе и на земле. В нашей части не было лучше летчика-перехватчика, чем он, никто точнее его не стрелял по наземным и воздушным целям, его хвалили часто и много, говорили о нем, как о настоящем мастере.
Вот с ним-то мне и предстояло впервые вылететь на реактивном самолете.
— Будете делать все сами, я — только контролирую.
Когда наш маленький и поджарый, словно слитый из металла и скорости, самолет вырулил на взлетную полосу, я прибавил обороты двигателю. Я привык к «ЯКам», привык к тому, что на них перед взлетом надо бежать чуть ли не минуту, а здесь и не заметил даже, как «МИГ» оторвался от бетона. Пока убирал шасси, высота «подскочила» на пятьсот метров, а по инструкции уже на двухстах надо было делать разворот. Не успел я выполнить первый разворот — время делать второй, третий... Вот впереди до самого горизонта протянулась полоса. Нужно выпускать шасси, садиться. Я даже вспотел от напряжения. Казалось, что все это длится слишком долго, а на самом деле—14 секунд. На мой вопрос: «Как слетал?» — инструктор ответил:
— Все отлично!.. Такая вещь случается с каждым летчиком, если он пересаживается на более скоростной самолет. Привыкнете!
После нескольких полетов я вполне освоился со скоростью стремительного «МИГа», и немногих секунд, за которые проходил взлет, мне уже было достаточно, чтобы осмотреться, взглянуть на приборы и вовремя начать разворот. Тело как-то само по себе сжилось со скоростями, заложенными в скошенных, как наконечник стрелы, крыльях и в могучем двигателе, упрятанном в коротком и сильном корпусе моей «тридцатки».
Не легко вот так просто взять в руки перо и на бумаге передать «воздушную поэзию», которую испытывает человек, летящий на стремительном реактивном самолете.
Что-то необычайно властное и горячее вливается в каждую клеточку тела, в кончик каждого твоего нерва, и ты уже сжался в комок от неудержимого желания послать «МИГ» вперед еще быстрее и быстрее, ощутить в ладони правой руки могучее давление его крыльев на воздух во время крутого виража...
Сейчас, много времени спустя, вспоминая моих друзей по училищу и тех, кто воспитывал нас и делал летчиков из недавних десятиклассников, я не могу не сказать еще раз доброго слова о Владимире Ивановиче Гуменникове.
Не попади я по настоянию того неизвестного мне капитана из военкомата в школу первоначального обучения, я, может быть, не попал бы и в руки Гуменникова — этого сильного и своеобразного человека большой души, светлого отношения к людям и беспредельной веры в наши возможности...
Внешне он оставался суровым и неприступным великаном, но внутренне — тонким и чутким. С какой-то тайной надеждой и любовью встречал он каждого новичка, идущего с ним в паре.
— Ты — будущий летчик-истребитель. Знаешь, что такое воздушный бой?.. — сурово спрашивал он.
Мы, дети отцов, вынесших на своих плечах всю тяжесть страшной войны с фашистами, не знали, что это такое — война. Он, опытный летчик-истребитель, знал и горечь поражения первых дней войны и радость победы...
Но, отправляясь со своим ведомым в очередной учебный полет, он по-отцовски предупреждал:
— Смотри, парень, станет туго — тяни на посадку...
В полетах он обычно «закладывал» такие виражи, что иногда в глазах становилось серо и казалось, что это ты сам, забирая ручку на себя, давишь на свою грудь весом всего неба. Конечно, стоит только чуть «дать от себя», затянуть вираж — и сразу станет легче. Легче-то легче, но тогда ведущий уже умчится в недосягаемую высоту, а ты останешься где-то внизу, ненужный, отброшенный, смятый...
И мы «тянулись» за ним, хоть это слово и трудно применить к тем скоростям, на которых Гуменников «вывозил» в небо нас, молодых. Он был суров, если курсант «сдавал», но и справедлив беспредельно, когда дело касалось принципа.
Однажды со мною случилась неприятная история, причиной которой была моя молодость и горячность. Я попал на гауптвахту. Не долго размышляя, один из штабных офицеров подал рапорт, в котором категорически требовал: «Титова из училища списать. И — немедленно!..»
Когда-то, в минуту малодушия, я сам хотел порвать с авиацией. Но, после того как по-настоящему полюбил полеты, исключение из училища было бы для меня катастрофой...
После «губы» слонялся я по училищу, мучительно раздумывая над тем, как там, в штабе, решится моя судьба.
— Что нос повесил, Титов? — услышал я грубоватый голос.
Передо мной стоял Гуменников.
— Не смогу я без...
— Знаю, не сможешь, — перебил он меня. — Но вот что — пузыри пускать рано... Я за тебя воевать буду. Оставят!..
Только позже я узнал, что Гуменников тоже написал рапорт, в котором доказывал мое право продолжать учебу. Доказывал, несмотря на то что из-за этого пришлось серьезно поспорить с начальством. Как всегда, резко и весомо, он убеждал командование в том, что из меня получится летчик. И я сделал все, чтобы оправдать доверие майора. Еще раз хочется сказать ему: «Большое спасибо, хороший наш человек...»
В части, расположенной под Ленинградом, куда после училища меня направили служить, летали многие из тех, с кем я начинал путь в пятый океан. Здесь были Николай Юреньков, Миша Севастьянов, Лева Григорьев. Мои ровесники, они так же, как и я, мечтали сдать экзамены на 2-й, а затем и 1-й класс и перейти на более скоростные машины. Но летать на больших скоростях довелось не всем.
Однажды из очередного полета не вернулся Леша Коваль— сибирский паренек, мой хороший друг. Где-то там, а зоне, у него захлебнулся двигатель. Алексей пошел на вынужденную к земле и боролся за жизнь до самого конца. Его так и нашли — со штурвалом, зажатым крепко в руке...