Ну, просто не ушёл бы. Движения совсем не такие, как здесь, на земле, и тяжесть всякая легче. А зато работать, я вам скажу: пять минут за два часа покажется. Потом, как на верх поднимут, дохнешь морским холодком, и спишь как убитый. Как пьяного качает, когда отвинтят этот шар, что на голову надет. Да это всё ничего. Всякое дело полюбить можно. Но только вот здесь, на этом Босфоре, нырять, — ну, нет, слуга покорный…
И опять у него лицо помертвело. Он отёр крупный холодный пот, выступивший на лбу, и голос его вдруг упал.
— Затонуло тут одно судно нашей компании. Небольшое, но дорогое, хорошее. Всех спасли, а зато машина и всё как есть пошло ко дну. Стали думать, нельзя ли вытащить как-нибудь. Первым долгом следует осмотреть, что и как. Сейчас меня за бока. Я готов. Глубина небольшая, вода чистая, дно тоже. Отчего же и не полюбопытствовать, дело привычное.
Собрался я нырять, а мне шутя и говорит юнга:
— Хоть бы спрут тебя напугал когда какой, а то лезешь ты на дно, точно на свидание к невесте.
Я ещё захохотал ему в ответ, спрашиваю:
— Что же, от тебя кланяться там?
Снарядили меня, перелез я через борт и нырнул под воду. Ждут, нет сигнала, стали тащить, тяжело что-то. Однако вытащили. Без чувств, как пласт лежу. Откупорили меня. В обмороке — и рука сломана. На дне ли сломал, или когда вытаскивали грех случился — неизвестно.
Еле я пришёл в себя. Я не мог передать того, что увидел. Это было настолько ужасно, настолько невозможно, что я думал об этом как о горячечной галлюцинации. Самому больному воображению ничего такого не могло присниться. Я только мог повторять:
— Там, там… нет, не надо… не надо…
Пришлось отправить вместо меня другого, а меня свезли в лазарет. Но и тут, на койке, то же видение стояло предо мною, и я рвался и метался на койке.
Только не бред это был, не виденье. Это правда была. Тот, кто был там, под водою, после меня, видел то же. И тот, как ни был приготовлен ко всему, не выдержал, и с ужасом ринулся на поверхность. И ни один водолаз не мог осмотреть положения судна, потому что ни один не мог остаться в этом проклятом и Богом, и дьяволом месте.
Тюрбо тяжело перевёл дыханье.
— Вы только представьте. Когда я спустился на дно, метрах в десяти от затонувшего парохода, когда я повёл глазами, мне показалось, что вокруг растёт кустарник каких-то мягких кораллов, или чего-нибудь в этом роде. Ближайший размахивал медленно своими склизкими отростками, будто обнимал меня. Я взглянул на него внимательнее и прянул в сторону, как от удава.
Это был человек, или если не человек, то адское подобие его. Весь распухший, посинелый, с толстыми вздувшимися пальцами, он покачивался передо много, скаля зубы. Он стоял совсем прямо, только слегка колыхался, надвигаясь на меня всё ближе, и ближе. И на щеке, возле уха, сидели два рака, жирных, чёрных, крепко впившись в него и слегка пошевеливая хвостами…
Я оторвал глаза от своего соседа, а рядом стоял другой, низенький, седенький совсем, толстый, полунагой, с оттопыренными налившимися белыми губами, и поднимал высоко свои коротенькие ручки, точно ловил мелкую рыбу, что беззаботно сновала мимо. Этот ещё быстрее двигался на меня.
А сзади, вокруг — нарастали новые и новые фигуры, бесформенные, студенистые. У иных густые косы, как волосатики, вились вокруг голов. Насколько хватал глаз, стояло это войско, эта армия мертвецов, и все они поднимали руки, и колыхались, и шли на меня…
Я думал, что брежу, я не мог ни двинуться, ни крикнуть, а они всё наступали, и кольцо их становилось всё теснее и теснее. Всё быстрее они колыхали руками, всё больше кивали головою, и серые, с открытыми глазами, скучивались всё больше…
Наконец, они наплыли ко мне со всех сторон и обняли меня; тот слабый свет, что лился ко мне через маленькое стёклышко шлема, стал тускнеть, застилаться, всё стало мутным, в ушах раздался разом звон колоколов и бой молотов, и я упал на это тинистое дно, на какую-то студенистую массу, теряя сознание, чувствуя, что в меня вонзаются чьи-то зубы, что меня раздирают на части…
Я не знаю, отчего сломана моя рука. Зацепилась ли она за какой обломок, или другое что вывернуло её, — только доктора нашли нужным её отрезать. Но я не чувствовал ни докторов, ни боли, я видел опять их, и опять они протягивали ко мне свои руки…
Потом доктор осторожно объяснил мне, что это отнюдь не была галлюцинация. Наш пароход затонул в том месте, где обыкновенно свершалось правосудие: сюда кидали осуждённых на смерть. В прежнее время, говорят, это делалось в зашитых мешках. Но и здесь прогресс — ведь Турция тоже европейское государство. Мешков жалко. Из них просто вытряхивают несчастных жертв, и они идут с гирями на ногах ко дну, очищая путь кому-то другому, которого быть может не сегодня-завтра отправят сюда же…
Но количество этих трупов ужасно. Право, недурно было бы сюда спуститься европейскому конгрессу дипломатов в подводном колоколе, да посмотреть на конституционное государство. Ведь эти трупы — всё недавнее прошлое. Ведь раки находят их ещё вкусными, и так они там и стоят, и шевелят опухлыми руками…
И до сих пор ни один водолаз не полезет в этом месте в воду…
Когда на следующий день наш пароход двинулся в путь, разрезая острым носом спокойную влагу Босфора, меня не манила волшебная панорама берега. Все эти сады, мечети, киоски так обыкновенны, заурядны. Я смотрел сквозь лазурные прозрачные волны, и мне казалось, что мертвецы моря колышутся там внизу под нами, и поднимают с мольбою кверху свои руки. А мой товарищ с аппетитом ел бутерброды, запасливо изготовленные дома искусною рукою Тюрбо и перелистывал альбом, испещрённый очень интересными архитектурными мотивами, за которые его непременно должна была достойно увенчать академия.
Февраль 1887 г.
Обитель
— Вы извольте пожаловать в обитель, потому ворота после заката у нас запирают.
Я глянул на говорившего. Седенькая бородка распласталась веером поверх старой рясы, не то что порыжевшей, а как-то позеленевшей. Прищуренные глазки смотрят вяло, хотя конец носа задорен и тянется вверх. Чёрный клобук съехал несколько назад. Пухлые ручки с невычищенными ногтями покоятся на брюшке, раздутом скорее от постной трапезы, чем от невоздержания.
— Иначе чрез ограду лезть придётся, — продолжал он, — платье у вас городское — изъян причинить себе можете. В ограде есть кладбищенский садик, там посидите, коли желательно, на могилках.
— Красивое у вас место, батюшка: любуюсь.
Он тускло повёл глазами вокруг.
— Многие одобряют. Губернаторша Сенегалова у нас были, так они в бинокль долго на воду смотрели. Ночью на ту сторону ездили и костёр раскладывали. Потом отца игумена очень благодарили. «Благодарю вас, — говорят, — за приятный ландшафт». Мы-то попригляделись, нас это не тешит… Ну, а как вам насчёт снеди? — внезапно прибавил он.
— Плохо. Есть совсем нельзя. Хорошо, что с собою прихватил, а то у вас здесь отощаешь.