— Не правда ли, мило?
Ракитин похвалил.
— У вас Талалаев был? — внезапно спросил Аеров.
— Нет, да я его не знаю.
— Ну так приедет.
— Зачем?
Аеров мрачно стряхнул пепел.
— Он всюду ездит с палкой… бить хочет.
— Кого?
— Редакторов.
Веркутов как-то повёл плечами.
— За что?
— На него пасквиль готовится… то есть не пасквиль… Что-то про него, биографию что ли, печатают… про него и его жену…
Аеров замигал и стал затягиваться…
— Да не тяните вы за душу, — торопил его редактор.
— Он не знает, где «это» появится… ну и ездит теперь по всем редакциям просить, чтобы не печатали…
Веркутов вдруг покатился со смеху и даже по ляжкам себя от удовольствия захлопал.
— Каковы нравы, друг Горацио? — обратился он к Ракитину.
— Кое-где редакторы действуют успешно, — продолжал Аеров тем же невозмутимым тоном.
Веркутов сразу стих, задумался и потёр лоб.
— Хорошо, что вы мне сказали, — сквозь зубы проговорил он, и сощурившись посмотрел на него, — вы не хотите ли черкнуть слова два? — прибавил он.
Аеров ткнул папиросу в пепельницу, быстро встал и словно про себя сказал: «Потом сочтёмся»…
— Пройдите в контору, там спросите бумаги и чернил. — вместо ответа сказал Веркутов. — Отца родного жиду заложит и под квитанцию денег займёт, — прибавил он, когда дверь за Аеровым затворилась.
— Какой это Талалаев? — полюбопытствовал Ракитин.
— Бывший конногвардеец, теперь в отставке, известный богач.
— Так за что же на него пасквиль?
— Богат! — решил Веркутов и, позвонив в колокольчик, осведомился, подан ли завтрак. — Пойдёмте заморить червячка, как раз время.
Собственник того издания, где Веркутов состоял редактором, Блюменфест, был в это время с семейством за границей, и без него Веркутов распоряжался как дома, обедая и завтракая в задних комнатах, непосредственно прилегавших к конторе. Небольшой круглый столик был покрыт поверх джутовой скатерти салфеткой с горчичными пятнами. По стенам висели какие-то голые дамы в самых отчаянных ракурсах и с невозможными лядвеями. В углу крякал попугай в огромной клетке. На кронштейнах обнимались нимфы и сатиры. Ракитин отказался от водки, сказав, что он до обеда не пьёт никогда.
— Ну рябиновой, — серьёзно тряся головой предложил редактор, — или оранж-амер? Ну, хотя нюи?..
Он налил ему стакан бургонского и принялся за цыплёнка.
— Должно быть барышня сейчас приедет, — сказал он. — Она сегодня все редакции объезжает. Такое появление своего рода праздник. Хорошенькая женщина в журнальном департаменте — это ужасная аномалия…
Он с ожесточением перегрызал кости, так что попугай каждый раз вздрагивал и однажды даже присвистнул.
— Вы кажется не совсем ясно поняли, что мы говорили о Талалаеве? — спросил Веркутов. — Очень просто: дурак этот ездит по редакциям, потому что над ним подшутил какой-нибудь приятель, написал ему анонимное письмо: вот, мол, тебя обличать хотят. Понятно, он готов тысячу заплатить, чтобы только не напечатали. Глядишь, рублишек триста и в кармане.
— Зачем же ему ездить по разным конторам, если уж он в одном месте заплатил и успокоился?
— А кто ему поручится, что редактор не передаст статейку в другой орган?
— Да ведь это омут какой-то! — невольно вырвалось у Ракитина.
— Омут, — спокойно подтвердил Веркутов, наливая себе нюи и держа бутылку двумя пальцами, чтобы не запачкать горлышко маслом. — Эх, батенька, наша рыночная пресса, ведь это не толстый журнал… Дневи довлеет злоба его…
«Гонорар хочешь?» — ни с того ни с сего спросил попугай и, подумав, прибавил: «миленький, почеши головку, ну, ну поскорей!»
— Вы от нас отстали, проживая за границей, а вы поплавайте в нашей тине. Чукчи, батенька, чукчи. Уж кажется их-то бы, людей печатного слова и должен бы свет коснуться, а между тем…
Из-за двери выглянул конторщик.
— Спрашивают вас, — проговорил он, протягивая карточку.
Веркутов глянул на билетик, и лицо его просияло.
— Просите, просите, — крикнул он. — Я двери настежь растворю, любуйтесь, — сказал он Ракитину, — это Талалаев.
«Кто б это мог быть!» — протяжно и задумчиво заметил попка.
Талалаев был розоватый, пухлый, добродушнейший человек, с круглым, как маленькая картофелина носиком и заплывшими жиром глазками. Ему было очень жарко, и он пыхтел как паровик.
— Вы редактор? Я по делу очень важному и серьёзному, — заговорил он так скоро, что все три фразы сумел сказать как-то одновременно…
— Присядьте, — ответил Веркутов, и сел так, что Талалаев остался совсем на виду у Ракитина, в отворённую дверь.
Талалаев вытер платком мокрое лицо и закачался всем корпусом на диване.
— Вы знаете меня? — внезапно спросил он.
— Слыхал-с…
— Ну, так вот я… — он запнулся, — Вдруг говорят, что вы… то есть не вы. а вообще… будто хотите про меня и жену печатать… про мою жену… печатать.
— То есть что же именно?
Талалаев несколько затруднился, подыскивая выражение. Он покраснел ещё больше. Пот крупными смородинами усеял его лицо.
— Да вообще… Что вот я… жена… и больше ничего.
— Изволите видеть, господин Талалаев, — заговорил мягким, ласкающим голосом Веркутов, — мы если печатаем про кого-нибудь, так не иначе как про людей действительно выдающихся из общего уровня посредственности, про людей так сказать талантливых или хоть чем-нибудь себя заявивших… А ведь согласитесь сами: ни вы, ни ваша супруга…
— Да, да! — обрадовался Талалаев, — я то же говорил! Я говорю: «Мы с тобой, Катя, что же!» она не верит, говорит: «Непременно напечатают — всё! как мы прежде, как мы теперь, всё»… И у меня источники есть, и даже достоверные, что именно вы хотите это напечатать…
— Какие же у вас данные?
— Да уж есть.
Талалаев очевидно врал: никаких данных у него не было, он говорил на удачу.
— Голубчик, не печатайте… Если нужно: я всё что нам угодно… ну… я… я…
«Гонорар хочешь?» — крикнул попугай, и так громко что Талалаев даже спросил:
— Кто это?..
Веркутов вдруг понизил голос до полушёпота и придвинулся близко-близко к Талалаеву.
Ракитин только руками развёл и ещё раз повторил:
— Чукчи, чукчи!
Разговор продолжался довольно долго. Попугай раз пять предлагал почесать у него головку. На улице звонили колокольчики трамвая, солнце тёплыми золотыми лучами било через окно на паркет, зацепляя по дороге угол зелёного бархатного стула. Ракитину было как-то не по себе, — да ему всё это время как-то не по себе чувствовалось. Какая-то неуверенность в чём-то, отсутствие почвы под ногами. Он совсем забросил службу, на которую, впрочем, и без того он являлся очень редко; так противно тянулся строго-систематический день, всё надоело: и обеды в ресторанах, и обеды у знакомых. Он хотел ехать за границу, да лень ему было, да и не зачем: всё им в Европе давно видано и перевидано. Ему хотелось каких-нибудь новых, неизведанных впечатлений, и негде было их искать, не от кого ждать… Он именно хотел познакомиться с этою актриской, потому что она ему нравилась, потому что ему казалось, что она быть может хоть на мгновение вырвет его из этой апатии.
Он лениво потягивался в креслах и даже досадовал, зачем ему было приезжать в эту трущобу. Его бесил серый попугай и полушёпот в соседней комнате. Наконец, он не выдержал, схватился за шляпу и в это время увидел в соседней комнате входившую Эрде. Он положил шляпу на место и почувствовал, что очень хорошо сделал оставшись.
Талалаев расшаркался и уехал. Веркутов представил ей Ракитина. Вблизи она была очень хорошенькая, такая свеженькая, молоденькая, душистая. Верхняя часть её лица была в полутени от широкополой шляпы, может быть слишком модной для такой у молодой девушки. Глаза не сверкали как вчера искрами, а сияли таким ровным, лучистым светом. Она конфузилась, что приехала одна, и всё озиралась по сторонам.