— Слышь-ка, ночью были арестованы те, кто сражался в царской армии в чине офицеров. У нас из полка взяли двоих. Расстреляли. А командиры были — что надо!
— Говорят, что вместе с этим Троцким в отдельном вагоне ездит какой-то Революционный военный трибунал. Там душегубы под его дудку всех пускают в расход.
— Он сам и организовал этот трибунал. Вроде как получается, что он-то и есть самый главный душегуб.
— Во-во, этот его трибунал на месте, без пощады, судит ему не угодных.
— Ну да, слышь-ка: ребята рассказывали, мол, где бы Троцкий ни появлялся, он всегда подозревает командиров из старых офицеров.
— Да, суровый человек этот предвоенсовета.
— А куда же наши командиры и комиссары смотрят?
— Куда смотрят? Они только на него и смотрят — вон как этот Мехлис Левка, что рядом с ним стоит.
Мехлис потом хвастливо показывал Павлу подаренные именные часы:
— Награда, а! А я от самого товарища Троцкого, предвоенсовета, получил! Вот, Пашка, кто настоящий большевик, а! А я тебе скажу — за Троцкого я готов идти в огонь и в воду, вот! А как говорит! — ораторр зажигательный. Вот с кого нам надо брать примерр.
Павла покоробил его чрезмерно фанатичный восторг. Никто ничего хорошего про Троцкого не знал, а сам он слышал только про террор, который Троцкий везде распространял. Чего же так восторгаться? Он только спросил:
— Правда, что Троцкий еврей и что его настоящая фамилия Бронштейн?
Мехлис прищурился на него:
— А какое это имеет значение?
— Как — какое значение? Ведь он же наш главнокомандующий. Значит, евреи теперь могут добиваться таких высоких постов. Вон у меня есть брательник, Семка, он тоже вроде бы хотел стать министром.
Мехлис покровительственно похлопал его по плечу:
— А я тебе скажу: Троцкий сам себя евреем не считает, он говорит, что он большевик. А я тоже большевик, а не еврей. А большевики всего могут добиться. И твой братишка добьется. Ты вступишь в партию, станешь большевиком и тоже забудешь, что ты евррей.
Павел злобно посмотрел на него:
— Ну нет, я никогда не забуду, что я еврей.
В конармии служил еще один комиссар-еврей, одессит Исаак Бабель: маленький, очкастый и курносый человечек с пухлыми губами. Про него ходили слухи, будто он известный писатель; правда, что он писал, никто не знал: у бойцов его книг не было. Некоторые посмеивались над его совсем не бравой, еврейской внешностью: «Ну и кавалерист — потеха! Какой же он кавалерист, когда на мир смотрит сквозь толстые очки». Но когда видели Бабеля верхом на коне, диву давались — он был прекрасным наездником и обожал лошадей. В штабе его уважительно называли Исаак Эммануилович и выделили отдельную тачанку с возницей. Бабель переезжал на своей тачанке из полка в полк, из эскадрона в эскадрон и везде что-то записывал. Когда Павел впервые его увидел, спросил простодушно:
— Вы чего это, Исаак Эммануилович, записываете?
— Книгу хочу написать про Первую конную, хронику — как все это было на самом деле, на живую нитку.
Слово «хроника» и сама мысль, что человек хочет писать книгу о событиях, которые происходят на глазах у всех каждый день, о таких неинтересных и грязных событиях, как обычный ход войны, походы, привалы, — это показалось Павлу чем-то новым и довольно странным. Да и бойцы Первой конной, по его понятиям, казалось, не стоили того, чтобы о них писать, — так, обычное мужичье. Ну что, например, можно написать о нем самом? — ничего интересного. Он сказал:
— Я думал, что писатели пишут книги в своих кабинетах, за письменными столами. Они там думают и сочиняют, чтобы читателя получше образовывать, что ли.
— Читателя надо не столько образовывать, сколько развлекать. Но, конечно, это верно — большинство писателей пишут за столом, в кабинетах. Я вижу, что ты человек начитанный. Но, понимаешь, сейчас не время для обдумывания сюжетов и отделки изложения. Надо как можно быстрей успеть рассказать молодежи о нашем великом боевом времени, пока оно не забудется.
Бабель рассказал ему про Максима Горького, которого сам знал.
— Горький — это мой учитель, — произнесено это было с гордостью.
— Учитель чего?
— Я учился у него, как надо писать рассказы.
— А разве можно научить писать рассказы? Что ж, он тебе диктовал, что ли?
— Чудак ты, Пашка. Научить можно, но не диктовать, конечно, а давать советы, как лучше делать. Я был молодой, принес ему первые рассказы, он заставлял меня переписывать их, писать и переписывать. Вот так и учил.