— Ты опять за свое, Жан-Марк!
Жан-Марк обогнал две машины и с досадой проговорил:
— Стоит мне вспомнить, что через два дня…
— Не надо, дорогой. Завтра мы снова поедем в «Феродьер».
— А послезавтра ты отправишься встречать его в аэропорт!
— Это ничего не изменит.
— Ты так думаешь? Вернее, хочешь, чтобы я этому поверил? Но это же невозможно, Кароль! Когда он вернется, между нами все кончится!
— Почему?
— Я не выдержу… Знать, что в первую же ночь ты и он…
— Между мной и Филиппом уже давно ничего нет!
— Неправда! Ты лжешь! Впрочем, я сам все узнаю наутро по твоему лицу. Ох, Кароль, какое мучение! Что с нами будет?
В слабом свете приборного щитка он угадывал рядом с собой ее четкий профиль. В этой изящной фарфоровой куколке таилась устрашающая воля.
— Положись на меня, — сказала Кароль. — Думай только о нашей любви. Ничто другое не должно для тебя существовать.
— А для тебя?
— Я люблю тебя, Жан-Марк. Люблю как безумная. И знай, никто так не владеет собой, как обезумевшая женщина, которая знает, чего хочет.
Кароль потянулась к нему, и быстрые, горячие поцелуи побежали по его щеке, от уха к уголку рта. Волна желания захлестнула его. И снова Жан-Марк подумал, что лучше погибнуть, только не быть низвергнутым с вершины этого счастья. Но воспоминание о двух мужчинах, попавших в катастрофу, отрезвило его. Он увидел, как красная жидкость, скрытая от взглядов в бесчисленных сосудах, расползается огромным пятном, пропитывая одежду и землю; изуродованную Кароль, толпу свидетелей. Разразится скандал: да еще, может быть, он умрет не сразу… Холодная дрожь пробежала по спине Жан-Марка.
У первого парижского светофора Кароль сказала:
— Я сяду за руль, а ты поедешь на метро. Мы не должны возвращаться вместе.
Она помнила обо всем. Жан-Марк подчинился.
Машина отъехала, а он еще какое-то время растерянно стоял на тротуаре. Он вдруг почувствовал себя обобранным.
Когда без четверти девять он явился домой, вся семья сидела за столом: Кароль, Мадлен, Франсуаза и даже Даниэль, вернувшийся из Фонтенбло. Выразив всем своим видом неодобрение, Мерседес перестала подавать и застыла, ожидая распоряжений.
— Это уже слишком, Жан-Марк, — сказала Кароль вкрадчивым голосом. — С каждым днем ты приходишь все позже и позже!
В который раз она поражала его естественностью своей лжи. Жан-Марка даже немного злила тщательность, с которой Кароль оберегала их тайну. Может ли она, столь неискренняя со всеми, быть искренней с ним? Пробормотав извинение, Жан-Марк сел и положил что-то себе на тарелку. Даниэль продолжал рассказывать о пещере, куда он забрел с одноклассниками и где оказалось полно летучих мышей, висящих вниз толовой.
— Они ужасно потешные, ты не можешь себе представить! Мордочка, как у собаки, а шерсть гладкая…
— И ты их трогал? — спросила Франсуаза.
— Конечно!
— Какая гадость!
Их голоса слились для Жан-Марка в смутный гул, больше он ничего не слышал. Тысячи летучих мышей бились в комнате. Несколько раз, поднимая глаза, он ловил на себе настороженный взгляд тетки. Уж не подозревает ли она что-нибудь? Не может быть, он приписывает ей проницательность, которой у нее никогда не было. Жан-Марк успокоился, выпил стакан вина и сделал вид, будто заинтересован разговором. Но тут же вздрогнул, как от удара кнутом. Кароль сказала:
— Кстати, Жан-Марк, я совсем забыла, от отца пришла телеграмма. У него действительно ужасная профессия! Он сообщает, что задержится в Нью-Йорке до конца следующей недели. Я просто вне себя!
Она надула губы, точно капризный ребенок, и покачала головой. У Жан-Марка перехватило дыхание — он испугался, что выдаст себя, свою постыдную радость. Сколько же дней отсрочки он получил? Шесть, семь?
— Досадно! — пробормотал он.
И устыдился собственного голоса.