И вот теперь нет и его. А я ведь собирался послужить еще под его началом на Черном море. Так и не довелось.
Перед глазами все время стояла Ирина, одинокая и беззащитная - так мне казалось, - подавленная горем. Я видел ее во сне седую и состарившуюся. Письма от нее все не было. Теперь ей, конечно, было не до писем. Я раза два принимался сам было ей писать, но как-то ничего не получалось: все слова казались мелкими по сравнению с ее горем. И все же я написал ей письмо, потому что не мог не написать. Я писал о том, что вот только сейчас глубоко понял, кем был для меня ее отец. Я старался утешить ее. Не знаю, насколько мне это удалось.
Примерно через неделю, чтобы немножко рассеяться, я пошел в кино. В фойе неожиданно лицом к лицу встретился с Мариной и Левушкиным. Марина нисколько не растерялась и не смутилась. Сказала просто:
- Добрый вечер. Давно не видно что-то… - и не добавила ни "вас", ни "тебя".
- Дела, Марина, - ответил я как можно "нейтральнее". Нам бы на том и кончить разговор, но черт меня дернул сказать: - А тебя, я слышал, росомаха чуть было не съела.
Получилось глупо, неуместно, грубо. Я понял это тотчас же, но было поздно: слово не воробей, вылетит - не поймаешь.
Марина посмотрела на меня жестко и осуждающе, будто говорила: "И это все, что ты мог мне сказать?" Но вслух произнесла не то шутя, не то с вызовом:
- Съесть меня, оказывается, не так легко.
И больше ни звука. Взяла решительно под руку Левушкина и, встряхнув головой, увела его в другую сторону.
Обиделась? Но за что? В чем я виноват перед ней?
Во время сеанса я немножко забылся, а вышел на улицу и опять почувствовал мучительную неловкость и стыд, причины которых так и не мог выяснить для себя.
Я стоял один, не спешил уходить домой: хотелось собраться с мыслями. Невольно возник вопрос: а они счастливы? Есть ли здесь любовь, глубокая и большая, которую ищут люди и которой, конечно, достойна Марина? Я вспомнил ее сияющее лицо, влюбленные глаза, которыми она смотрела на Левушкина, и твердо решил - они счастливы. По крайней мере так мне хотелось - радоваться чужому счастью, как радуешься, тихо и без восторгов, счастью близких людей. Вспомнил Ирину и почувствовал тотчас же тихую сжимающую боль в душе, которую ничем заглушить нельзя, а можно лишь перетерпеть И понял я, что так будет всегда в жизни людей, и через сто лет после нас, когда исчезнут потемки полярной ночи, растает лед на Северном полюсе, вырастут пальмы у ныне холодных скал. Люди будут жить легче, проще, красивей и, очевидно, интересней нас. Но любить они будут так же, как и мы, и страдания, приносимые любовью, вряд ли будут отличаться от наших. И под пальмами далекого Заполярья среди счастливых влюбленных пар будут тосковать и грустить одиночки, ищущие свою судьбу.
В этот вечер дома меня ждал сюрприз - письмо от Ирины. Сердце забилось, свело дыхание. Я читал обратный адрес на конверте и боялся его распечатывать.
Иринка…
Включил свет и стоя, не снимая шинели и шапки, начал читать.
Письмо было длинное, взволнованное. Я прочитал его сразу одним дыханием, быстро-быстро. Затем начал снова, медленно, останавливаясь после каждого предложения. Но из всего длинного горячего письма я схватил лишь одно: Ирина возвращается в Оленцы!
Хотелось сказать об этом всем - всем, всему баренцеву побережью: Иринушка едет!.. Вы слышите, холодные волны голые скалы! Слышите, Лида и Захар, Сигеев, Новоселищев, лейтенант Кузовкин! Дочь адмирала Пряхина едет работать туда, где воевал и служил ее покойный отец, замечательный, русский человек, настоящий советский моряк.
Я спрятал письмо в карман кителя у самого сердца и вышел на улицу. Было темно и ветрено. Холодом дышал Северный полюс. Где-то недалеко в океане шел снег. Я не сразу решил, в какую сторону идти. И по привычке направился по проторенной тропинке к причалу, где стояли наши охотники. Огоньки на мачтах тускло мигали, раскачиваемые ветром. Отражение их плавилось и разливалось в темной и густой, как деготь, бухте.
Я постоял немного и вдруг вспомнил, что именно здесь любил стоять адмирал Пряхин. Отсюда вверх начиналась Пряхинская улица. И я медленно пошел по ней, слабоосвещенной, как впрочем, и большинство улиц, а вернее - улочек Завирухи. Прошел мимо столовой, миновал парикмахерскую. Света в окнах не было. И вот передо мной деревянный домик, в двух окнах не очень яркий свет.