На фоне морального истощения у Рене обнаружился рак прямой кишки; его неопределенное состояние словно бы обзавелось окончательным диагнозом. Примерно через год после выхода на пенсию он умер. На похороны пришло много бывших сослуживцев. Мадлен смотрела на них, не говоря ни слова. Некоторые произносили короткие речи, восхваляя душевного и честного человека, но он-то уже не мог оценить эти запоздавшие свидетельства нерушимой дружбы. По мнению Мадлен, все это выглядело жалко, но она так ничего и не сказала, отдавшись воспоминаниям о том, что было у них хорошего и как они жили в мирном согласии. Они столько сделали вместе, пережили вдвоем столько радостей и горя, а вот теперь все кончилось.
Мадлен говорила о Рене так, словно он был еще жив, и почти верилось, что он вот-вот войдет в комнату. По-моему, это лучшее, что может произойти после смерти, – по-прежнему существовать в чьем-то сердце. Я подумал: как можно пережить уход того, кого ты любил всю жизнь? Вы провели вместе сорок или пятьдесят лет, иногда тебе казалось, что этот человек – твое отражение в зеркале, и вдруг это отражение исчезает. Протягиваешь руку и чувствуешь только дуновение воздуха, шаришь в постели и никого не находишь, произносишь какие-то слова, но они сиротливо повисают в пространстве. Теперь ты живешь не один, а с пустотой.
В конце концов Мадлен предложила: «Может, мы сходим на его могилу?» Я вежливо уклонился под предлогом того, что чувствую себя не вправе (у каждого свои отговорки). Меня никак не прельщало сочинение романа, который послужит лейкой для кладбищенских цветов. Гораздо плодотворнее сосредоточиться на живых людях. Я упомянул дочерей Мадлен. Имя Стефани вызвало у женщины явную неловкость. Значит, нельзя задавать прямые вопросы, придется потерпеть. Ну ничего, придет время – и я сумею все прояснить.
Стефани вышла замуж за американца и уехала с ним в Бостон. Мадлен говорила о дочери так, что у меня создалось впечатление, будто та выскочила бы чуть ли не за первого встречного, лишь бы не за француза. Впрочем, этого американца Мадлен почти не знала. В редких случаях, когда они виделись, он не переставал улыбаться. Но по словам Мадлен, эта улыбка выглядела как трещина на стене: вы не сводите с нее глаз и не видите ни стены, ни дома. Он работал в банке, но больше никаких подробностей Стефани не сообщала. Она разговаривала с матерью по скайпу, и эти виртуальные отношения приводили Мадлен в отчаяние. Не обнять ни дочку, ни внучек! И еще – проблема языка. Мадлен не понимала, почему Стефани не говорит с девочками по-французски. С экрана компьютера Мадлен слышала «Хелло, бабуля!» и в свой день рождения – «Happy birthday, бабуля!»[3] Как будто дочь выстраивала между ними дополнительный барьер.
К счастью, Валери жила поблизости и заходила к матери почти каждый день. Мадлен улыбнулась: «Одну я совсем не вижу, другую вижу слишком часто». Хотя ничего веселого в ее словах не было, я порадовался, что моя героиня наделена чувством юмора и самоиронией. И восхитился тем, что женщина моего возраста так часто навещает мать и заботится о ней. Валери, должно быть, из тех, на кого можно положиться, кто, как говорится, «берет все на себя», то есть обременен проблемами семьи и вечно жертвует собой. Впрочем, это только предположение, так как Мадлен больше не хотела распространяться на тему дочерей. Я почувствовал, что отношения у сестер плохие. Позже я узнаю, почему они совсем не общаются и с чего это началось много лет назад.
Я был очень доволен первыми признаниями. Роман продвигался даже быстрее, чем я надеялся. Но праздновать победу было еще рано. Меня всегда настораживает то, что дается слишком легко. В любой очевидности таится предчувствие краха. Согласен, эта уверенность превращает меня в пессимиста, но мне легче настроиться на разочарование. Я так надеялся, что жизнь Мадлен не выльется в очередной незаконченный роман.