— Эй, ты! Купил бы себе лимузин, на нем лучше, чем пешком!
Он хотел вернуться в Нью-Йорк. Хорошие машины проносились мимо, только шоферы грузовиков иногда немного подвозили его и даже угощали сигаретами. Один из них довез его до самого города и высадил недалеко от порта.
За несколько дней от прежнего Егора ничего не осталось. Сначала он продал часы за четверть доллара и тут же проел деньги в итальянской портовой забегаловке, куда заходили грузчики, матросы и безработные. Потом продал несколько грязных рубашек, которые еще оставались у него в сумке. Старьевщик дал за них никель. Теперь сумка была не нужна, и Егор отдал ее вместе с рубашками. Старьевщик добавил десять центов. В дождевике на голое тело Егор бродил среди грузчиков, матросов и шоферов, пропитываясь запахами рыбы, гнилых овощей, бензина и дыма. Его манили гудки пароходов.
— Нет ли у вас на пароходе работы, сэр? — спрашивал он моряков.
Моряки курили трубки и даже не смотрели на него. Он отдал десять центов за постель в ночлежке. Теперь у него не осталось ничего, кроме изможденного тела и чувства одиночества. Он ушел из порта.
Осенний город шумел, улицы были полны народу. Женщины готовились к новому сезону. Белокурые и темноволосые, молодые и старые, в дорогих мехах и легких осенних куртках, на лимузинах с шоферами, в дешевых маленьких автомобильчиках и пешком, они носились по улицам и рассматривали витрины, пожирая глазами платья и украшения, шляпки и чулки, шелковое белье и корсеты — все, что создано, чтобы радовать женский пол. Мужчины из банков и контор, с заводов и фабрик торопились в рестораны и закусочные. Манекены в витринах улыбались неподвижной деревянной улыбкой. В кинотеатрах шли новые фильмы. Из окон гремели радиоприемники. Шагали демонстранты с плакатами. Полицейские расчищали дорогу, чтобы пропустить вереницу автомобилей, с которых ораторы через громкоговорители призывали голосовать за достойнейших отцов города Патрика Тейлора, Чарли Гольдберга и Энтони Росо. Все трое, прилизанные, слащавые и одинаковые, как братья, улыбались с портретов на стенах и полотнищах, натянутых поперек улиц. Газетчики звонко выкрикивали новости о распрях между народами за океаном. Финансовые сводки, вывешенные в окнах газетных редакций, сообщали о росте акций, уменьшении безработицы и увеличении национального дохода. У Егора не осталось ни цента. Франтоватые, нарядные манекены смеялись над ним из витрин. Из кофеен доносился аромат еды, дразнил пустой желудок. Егор все шел, не зная куда и зачем. Дома, прохожие, машины, уличные регулировщики казались ему чужими и ненастоящими, как манекены на витринах. Это ощущение росло с каждым часом, особенно сильным оно стало вечером, когда засветились окна, фонари и разноцветные огни реклам.
Люди торопились, мельтешили, как накануне войны. После долгих летних месяцев жары и лени началась борьба, схватка между двумя народными любимцами за право стать первым. Вокруг Медисон-сквера стояли в пробке автомобили. Пешеходы толкались на тротуарах. Пешая и конная полиция теснила толпу, стараясь сохранить порядок. Уличные торговцы продавали портреты кандидатов. Водители торопились домой, чтобы вовремя включить радиоприемники. Те, у кого не было радио в машине, старались держаться как можно ближе к тем, у кого было, чтобы не пропустить ни единого слова из программы новостей. В ресторанах, закусочных, кафе, возле ларьков с мороженым люди спорили, кричали, махали руками и прислушивались к голосам дикторов. Даже полицейские забыли, что надо следить за улицей, когда начали транслировать первые дебаты. Молодежь вопила, прыгала и танцевала. Егору казалось, что перед ним кривляется толпа марионеток, ведомых невидимой гигантской рукой. Он не слышал чужого, шумного города, как город не слышал его.
Дебаты закончились, и город тотчас онемел, улицы опустели. Остались только мятые газеты, конфетные обертки и ореховая скорлупа на асфальте. Дождь смывал последние следы. Прохожие спешили домой, сверкали прорезиненные куртки полицейских. Даже собаки попрятались, а Егор все шел по мокрым улицам. Ноги в дырявых ботинках промокли, вода стекала по отросшим волосам, лилась за шиворот. Егор вспотел, его знобило, но он шел дальше, хотя мог спрятаться от дождя в подземном переходе собвея. Ходьба спасала от одиночества. Егору стало совсем плохо, когда от усталости он вынужден был остановиться. Ночь только началась и готовилась двенадцать часов царствовать над миром. Небо висело над головой, как огромная, черная тряпка, пропитанная водой. Ничего хорошего не обещала эта длинная осенняя ночь. Тишину разрывали сирены «скорых». Они мчались туда, где столкнулись машины или произошло какое-нибудь другое несчастье, принесенное темнотой и дождем.