— Давид, милый, я твой папа, я люблю тебя…
Малыш хитро, как-то по-взрослому посмотрел на него. В его заплаканных глазках скользнула улыбка.
— Останься с нами…
Часть восьмая
Глава первая
Все годы, проведенные Асой-Гешлом сначала в армии, а потом в России, Адаса держалась в стороне от своей семьи. Ее отец женился вновь. Тетки, Салтча и Царица Эстер, взяли сторону Фишла. В Отвоцке и Варшаве, куда она изредка приезжала, Адаса из всей семьи общалась лишь с тремя троюродными сестрами — Машей, Стефой и младшей дочерью Пини, Дошей.
Маша приняла христианство. Ее крестным отцом стал ее свекр, пан Зажиций. В церковь она ходила ежедневно. Реб Мойше-Габриэл неделю соблюдал по дочери траур, как будто она умерла. Лея писала из Америки, что она от нее отказывается. Дядья и тетки при упоминании ее имени плевались. Адаса же не могла заставить себя возненавидеть женщину, которая ради любви пошла на такую жертву. Да и сама она разве лучше? Разве не изменила она своему брачному долгу? Что ж, пусть первыми бросят камень те, кто без греха. Чем, в сущности, отличается одна религия от другой? Разве евреи и христиане молятся не одному Богу? Когда Аса-Гешл был в Швейцарии, Адаса всерьез подумывала о том, чтобы постричься в монашки и провести остаток дней в благостной тиши, как это делают христианки, разочарованные в мирской жизни. Если она и была против вероотступничества, то лишь по одной причине: преследованиям подвергались евреи, а не христиане. И если Христос прав и кроткие наследуют землю, значит, истинные христиане — это евреи.
Когда Маша приняла христианство, Адаса порвала с ней, но ненадолго. Маша писала ей письма в Отвоцк, она страдала от одиночества, и Адаса, встретившись с ней в Варшаве, узнала, что семья Янека так и не простила невестке еврейского происхождения. Ее свекр ночами что-то бормотал, кашлял и ругался, обвиняя в своей болезни сына. Свекровь не скрывала своей неприязни к Маше с первого дня. Свояченица избегала ее. Спустя некоторое время Янек и Маша покинули родительский кров и сняли комнату где-то в Мокотове, однако жизнь их от этого лучше не стала. Полотна Янека спросом не пользовались, да и кому во время войны нужно искусство? Янек посылал картины на выставки, но их ему возвращали. Целыми днями он сидел дома, читал газеты и твердил, что ни на что не годен и никакого права жениться не имел. Маша устроилась в цветочный магазин, но работа оказалась ей не по душе и нагоняла тоску. В магазин приходили не за букетами, а за венками. У Маши появились судороги и ночные кошмары, начались ссоры с мужем; не слыша себя от бешенства, Янек обзывал ее «пархатой жидовкой».
Встречались Адаса и Маша раз в неделю и шли в гойский ресторан, подальше от еврейских кварталов. Платила всегда Адаса. Однажды Маша приехала в Отвоцк посреди ночи. Она в очередной раз поссорилась с мужем, Янек схватил ее за горло и угрожал ножом. Молодые женщины не ложились спать до рассвета — всю ночь Маша изливала подруге душу. Работать Янек не желал. У него не было сил. Недавно с ним случился сердечный приступ, и он кричал, что покончит с собой. Пить он не умел, но удержаться от водки был не в состоянии. Живопись ему осточертела, и он жег свои картины. Сомнений быть не могло: его друзья, Млодек и Рубенлихт, сговорились против него, мстят ему за то, что он женился на еврейке. Когда Маша посоветовала ему обратиться к невропатологу, он обвинил ее в том, что она хочет упечь его в «писхушку».
После того как немцы обещали Польше независимость и объявили набор в польско-германскую армию, Янек пошел добровольцем. Его отец незадолго до этого умер. Медкомиссия направила Янека в госпиталь, где он был признан непригодным для службы в армии. Он сразу же отвернулся от немцев и подал заявление в польскую военизированную организацию Пилсудского. Его определили в тайную службу, где он писал портреты помощников Пилсудского, некоторые из которых возглавляли бригаду Пилсудского в Венгрии. Он стал наконец зарабатывать и приводил домой гостей, которые, хоть и ходили, как и сам Янек, в штатском, обращались друг к дружке «капитан», «майор» или «полковник». Они пили, пели патриотические песни, подкручивали ус, целовали Маше ручку и, обливаясь пьяными слезами, рассуждали о судьбе родной Польши, которая на протяжении столетия была поделена между русскими, прусскими и австрийскими свиньями. Они знали, что Маша еврейка, поэтому неизменно вспоминали знаменитых евреев, патриотов Польши — Шмуэле Збитковера и полковника Берека Иослевича, и клялись, что независимая Польша, как предсказывали даже такие поэты, как Мицкевич, Норвид и Выспянский, будет раем для гонимого еврейского племени.
Когда немцы арестовали Пилсудского, Янек, никогда прежде не писавший стихов, сочинил песню, которую напечатали в запрещенной газете, издававшейся военной организацией. Он также написал картину, где Пилсудский был изображен во главе своей бригады. Маша вовсе не считала, что разбирается в изобразительном искусстве, но даже она понимала, что картина представляет собой не более чем дешевое подражание Матейко. Еврейские друзья Янека называли его бездарем, отчего Янек приходил в бешенство, кричал на них, на Машу, проклинал евреев, которые, как он говорил, «все как один анархисты и дегенераты». Он снял себе мастерскую и проводил там дни и ночи. Маше он писал длинные письма про свою любовь, которая никогда не умрет, про свое разочарование в женщинах и в евреях, про то, что не верит больше в истину и справедливость. Он цитировал антисемитские произведения Лутославского, Новачинского и Немоевского, расточал похвалы Пилсудскому, которого называл Мессией. Он мог вернуться домой посреди ночи, мертвецки пьяный, стать перед Машиной постелью на колени и рыдать: «Ангел мой! Грешен я, грешен! Не отвергай меня! Чистая ты, святая душа!»
Когда же Пилсудский вышел из Магдебургской крепости и Польша стала независимой, Янек получил чин майора польской армии и сделался частым гостем в Бельведере. Портрет Пилсудского его кисти повесили рядом с картинами старых польских мастеров; его песня стала популярным армейским маршем. Он приобрел квартиру на фешенебельных Аллеях Уяздовских, помирился с Машей, завел денщика и двух служанок. В дом с визитами приходили полковники, генералы и дипломаты. Маша ездила кататься верхом в Лазенки. Она перестала писать Адасе и в Отвоцк больше не приезжала. Адаса ни разу не видела ее новой квартиры. В независимой Польше пани Маша Зажицая стала заметной личностью. Ее фотографии появлялись в иллюстрированных журналах. Ее приглашали заседать в женских комитетах. В Красном Кресте ей вручили почетный диплом. Адаса же оставалась женой Фишла Кутнера и ждала возвращения таинственного ешиботника, затерявшегося где-то у большевиков. Маша часто ругала себя за то, что порвала с Адасой. Она просыпалась среди ночи от мук совести и клятвенно обещала себе, что завтра же найдет Адасу, вернет ей несколько марок, которые ей задолжала, сделает ей подарок и пригласит к себе домой. Но на следующий день дел оказывалось так много, что она про Адасу забывала. Проходили недели, прежде чем Маша вспоминала, что она внучка реб Мешулама Муската и дочь реб Мойше-Габриэла и что ее брат Аарон, только что женившийся в Варшаве, был зятем Калмана Хелмера. Маша жалела евреев, но ей казалось, что не имеет смысла поддерживать связь с этим странным народцем с его болезнями, продажностью, непрерывными невзгодами. Они угрожали Польше одновременно и коммунизмом, и черным рынком, и атеизмом, и религиозным фанатизмом. Ее семья обеднела; мать скиталась где-то в Америке со своим любовником-управляющим. Нет, жалеть ей не о чем. Теперь, когда Янек сделал карьеру, его родители умерли, а Польша стала независимым государством, у Маши оставалось только одно желание: сжечь за собой все мосты.
Глава вторая
26 июня. Сегодня в моей жизни печальный день. Сравнить его можно только с днем свадьбы. Фишл со мной развелся. Целый день я провела у раввина, сидя на скамье. Писец писал на пергаменте, скрипя гусиным пером. Двух свидетелей пришлось учить, как следует, согласно традиции, ставить свои подписи. Раввин обращался ко мне на «ты». Говорил на каком-то странном языке, смешивая слова на иврите со словами на идише, заглядывал в какие-то толстые книги. Когда все кончилось, я заплакала, хотя ничуть не расстроилась. Ф. все время сидел ко мне спиной и раскачивался, словно молился. А я думала о смерти и о маме. Мне пришлось встать и сложить ладони, и, когда Ф. вложил между ними свидетельство о разводе, он как-то странно на меня посмотрел. Затем свидетельство было обрезано по краям перочинным ножом, и раввин, обращаясь ко мне, сказал: «Если пожелаешь выйти замуж, ждать придется три месяца и один день».