— Что-то не верится, что евреям когда-нибудь дадут землю. Просто так никто никому ничего не даст.
— Это верно. Вот поэтому-то и приходится сражаться.
— Сражаться за что? Чем кончались все войны? Что нам дали революции? Голод и потоки глупых речей.
— Если это все, что вы увидели в Советской России, вас можно только пожалеть. С таким мировоззрением, как ваше, я бы уж давно повесилась.
— Скептики тоже хотят жить — может, даже больше, чем верующие.
— Ради чего? Я слышала, у вас есть ребенок. Как можно растить ребенка с таким отношением к жизни?
— Детей я не хотел иметь никогда.
— Получается, что вас насиловали! Стыдитесь! Вы прячетесь за собственной трусостью. Могу я задать вам нескромный вопрос?
— Спрашивайте, что хотите.
— Я слышала про вас столько, что у меня такое чувство, будто мы старые друзья. Ваша жена такая же, как вы? Так же далека от жизни?
— Да, но иначе. Она по природе — верующая. Одна и из тех, для кого любовь — это Бог.
— Что ж, стало быть, она обрела своего бога.
— Плохого бога. Бога, который постоянно ее покидает.
— Бедная! Мне бы хотелось с ней познакомиться. Герц Яновер говорит о ней в превосходной степени. Вы, помнится, сказали, что она здесь?
— Да. Мы потерялись.
— Ах! Может, я задаю слишком много вопросов, но так уж я устроена. Не хотите отвечать — скажите прямо.
— Спрашивайте, ради Бога. Я ужасно рад, что нашелся человек, который со мной разговаривает.
— Почему вы не доучились? Почему не закончили книгу? Охота пропала?
— Это долгая история. Когда я вернулся из России, мне пришлось многое на себя взять. Я должен помогать матери. Сестра очень бедна. У меня двое детей: сын от первой жены и маленькая дочь от нынешней. Вы и представить себе не можете, сколько сил уходит на самое необходимое.
— Легко себе представляю. Во Франции мне тоже пришлось несладко. А что с вашей книгой? Вы ее совсем забросили?
— Во-первых, она написана на немецком. Во-вторых, на плохом немецком. И в третьих, не закончена.
— Мне бы хотелось ее прочесть.
— Стоит ли? Пустая трата времени.
— Это уж позвольте решить мне.
— В ней полно ошибок и исправлений. Да и почерк у меня негодный.
— У меня есть дома пишущая машинка. Я могла бы вашу рукопись перепечатать.
— Зачем вам?
— Мало ли… Революция от этого не пострадает. Когда вы свободны?
— По вечерам.
— Вот и приходите. Позвоните. Наш телефон есть в телефонной книге. Пастор Фишелзон. И папа пусть вас не смущает. Он у меня покладистый. К тому же он последнее время болеет. На чем строится ваша теория?
— На Спинозе и Мальтусе.
— Оригинальное сочетание. И что же вы предлагаете?
— Безопасный секс — в самом широком смысле слова.
— Как это понимать?
— Больше секса и меньше детей. Спальня — ключ ко всем проблемам, общественным и частным.
— Похоже, вы сами смеетесь над собственной теорией. Мой отец такой же. Говорит совершенно серьезно, даже переходит на крик, а мне все время кажется, будто он дурака валяет. Почему вы не ищете свою жену?
— Где ж ее здесь найдешь? Иголка в стоге сена.
— На все у вас есть ответ. У Герца Яновера тоже когда-то была своя философия. Безысходность, силы тьмы — что-то в этом роде. На меня она тогда, помнится, произвела впечатление. Когда позвоните?
— Очень скоро.
— Мне пора. Я и пришла-то из чистого любопытства. Голова разболелась. Не проводите в гардероб?
В гардеробе Барбара забрала каракулевую шубку, пару отороченных мехом сапожек и зонтик с янтарной ручкой и шелковой кисточкой. В киоске по соседству она купила пачку египетских сигарет с золотым ободком. Закурила и выпустила дым из ноздрей. Посмотрела на себя в зеркало и протянула гардеробщице двадцать грошей.
— Не поможете мне остановить дрожки?
— Конечно.
Падал легкий снег, на ветру кружились снежинки. Перед зданием стояли дрожки с откидным верхом. Лошадь навострила уши и стала трясти мокрой головой. На козлах, вжав голову в плечи, сидел в капюшоне кучер. Мигала свеча под стеклянным колпаком у него над головой, и в ее переливающемся свете качались, точно театральные декорации, стены здания.
— Гнусная погода, — обронила Барбара. — Вы мне скоро позвоните?
— В самое ближайшее время.
— Особенно не тяните, — отозвалась она, садясь в дрожки. — Спокойной ночи.
Кучер потянул на себя поводья, дрожки тронулись. Аса-Гешл долго смотрел им вслед. Снежинки таяли в волосах, садились на брови. На ветру развевались полы фрака. Вдалеке в лиловые небеса вонзались трубы домов и шпили церквей. Аса-Гешл провожал дрожки глазами, пока они не скрылись за углом.
Он вернулся в зал. Публика аплодировала. Кто-то что-то громко выкрикивал. Широкоплечий мужчина со смуглым, как у турка, лицом и копной густых черных волос говорил хриплым голосом:
— У этой компании все — политика. На истину и справедливость им наплевать.
— Что случилось?
— Королевой красоты выбрали обезьяну. Страшна, как смертный грех. Какую-то влиятельную особу, надо полагать.
— А вам не все равно?
— Как сказано в Талмуде, для медного гроша и сотни золотых монет закон един.
И тут Аса-Гешл увидел Адасу. Она стояла и во все глаза смотрела на сцену. Никогда еще не была она так красива, как сейчас. Он вдруг вспомнил: Абрам ведь обещал, что королевой бала выберут ее. Его охватила жалость. Вот она, его любимая жена, мать его ребенка, женщина, которая ради него отказалась от богатства. Как она, должно быть, расстроена. Сколько резких слов он ей наговорил! Как же несостоятельна его жизнь, его карьера, его любовь! Он подошел и положил ей на плечо руку. Адаса вздрогнула. Бросила на него испуганный взгляд и тотчас же просияла:
— Это ты? Где ж ты был? Я тебя весь вечер искала. Я подумала, что… — И у нее на глаза навернулись слезы.
— Что ты подумала?
— Не важно. Какой шум! Какие мелкие люди! Не надо было ходить. Ты был прав. Ты видел Машу?
— Нет, любимая. Пойдем где-нибудь сядем. Ты потрясающе красивая.
Улыбка сошла с лица Адасы. Чем объяснить его внезапную нежность? Она ожидала, что он начнет ее отчитывать.
— Давай уйдем, — сказала она и взяла его под руку. — Поедем домой.
Глава пятая
Среди ночи Абрам проснулся от острой боли в левой руке и тяжести на сердце. Было темно. Рядом с ним в постели спала женщина. Кто это? Ида? Но Ида в больнице. Хама умерла. Он попытался вспомнить, что произошло накануне, но не смог. Сердце гулко стучало в подушку. Голова, казалось, была набита песком. Он вспомнил про дигиталис и попробовал встать, но оторвать спины от постели не сумел. Темень была такая, что не видно было ни двери, ни окна. «Господи, мне конец», — пронеслось в мозгу. Он решил разбудить спящую рядом женщину, но не смог даже руки поднять. На какое-то время он снова забылся сном. Ему снилось, что он на бойне. Мясник вязал быка, готовясь рассечь ему горло ножом. Как странно! Быком был он, Абрам! Он хотел закричать, но кто-то крепко сжимал ему челюсти. Вот они, живодеры, подходят к нему, скрипя своими окровавленными сапогами. «Убийцы! Негодяи! Я человек, живой человек!» Абрам вздрогнул и проснулся в холодном поту. Кровать ходила под ним ходуном. Во рту стоял вкус крови. Он замер. Боже, это конец.
Лежавшая рядом женщина проснулась.
— Абрам! Что с вами?
— Кто ты? — с трудом прохрипел Абрам.
— Это я, Маня.
— Где я?
— В чем дело? Вам что, плохо? Мы приехали сюда с бала.
— А-а…
— У вас что-то болит?
Он не знал, что ответить. И вдруг вспыхнул электрический свет. Маня — босая, в длинной ночной рубашке — стояла у кровати. Лицо дряблое, поблекшее, в морщинах. Двойной подбородок. Узкие калмыцкие глаза смотрят на него с тупым ужасом.
— Что с вами? Сердце?
— Давит… немного.
— Господи, что же делать? Скоро вернутся хозяин с хозяйкой.
Абрам огляделся и обнаружил, что он на кухне. Пол выложен плиткой. По стенам развешаны горшки и кастрюли. На плите чайник. С абажура свисает клейкая лента от мух. Абрам чуть не рассмеялся. Хорошенькое же место он выбрал для смерти.