— Я много раз предупреждал жену. Если б не нужда…
— Естественно. И все же лучше быть настороже… Полиция, сами знаете, редко вникает в суть, и, если находит в доме запрещенную литературу, — страдают все.
— Да, прекрасно вас понимаю. Буду теперь следить, чтобы впредь ничего подобного не произошло.
— Вот и прекрасно. Вчера вечером полковник сюда заезжал. Просил за вас. Мы с ним целый час проговорили. Сообщил мне немало любопытного. Еврейскую жизнь он знает досконально.
Дверь приоткрылась, и на пороге, со стаканом чая в руке, выросла та самая секретарша, которая бегала по комнате со свечой в банке. Из стакана торчала ложечка, на блюдце лежал кусочек сахара — один-единственный. Качинский улыбнулся:
— Пани Ядзя, отчего вы всегда наливаете не полный стакан?
Секретарша бросила на Яновера угрюмый взгляд:
— Расплескался.
— На кипятке, пани Ядзя, только старухи экономят.
Девушка ничего не ответила и вышла, громко стуча каблуками. Лицо Качинского вновь сделалось серьезным.
— Пейте, пожалуйста, чай, господин Яновер. Скажите, что за человек Аса-Гешл Баннет? Вы ведь с ним знакомы, не так ли?
— И очень хорошо знаком. Он мой близкий друг. Преподает в женской гимназии Хавацелет. Одно время был связан с Теологической семинарией.
— Он не красный?
— Боже упаси. У него своя жизненная философия. По его мнению, все социальные проблемы можно решить посредством контроля за рождаемостью. На мой взгляд, он придает этим вопросам слишком большое значение.
— Вот оно что. Очень интересно. Мне докладывали, что он связан с одной коммунисткой, некоей Барбарой Фишелзон, обращенной еврейкой.
— Ее я тоже знаю. Я бы не назвал ее коммунисткой.
— А кем бы вы ее назвали?
— Скорее, пикейным жилетом. Либерально мыслящей дамочкой. Спутницей жизни. Если ей чего-то в жизни и не хватает, то, простите, — мужчины.
— Очень может быть, господин Яновер. Очень бы хотелось поговорить с вами один на один, как мужчина с мужчиной, безотносительно от моих официальных обязанностей.
— С превеликим удовольствием.
— Господин Яновер, процент евреев среди коммунистов поразительно велик. Еврейским интеллектуалам об этом известно? Что они по этому поводу думают?
— Происходит это потому, что евреи оказались в крайне неблагоприятной ситуации. Мы лишены права устраиваться на государственную службу, идти на заводы и фабрики. Без антисемитизма не было бы коммунизма.
— Допустим. И все-таки скажите, еврейские лидеры отдают себе отчет в том, что из-за коммунистических взглядов, распространенных среди евреев, антиеврейские настроения растут в десятки, если не в сотни раз?
— Да, мы тоже это понимаем. Возникает своего рода порочный круг.
— Господин Яновер, не хочу вас пугать, но ситуация критическая. Сегодня евреи являются рассадниками большевизма по всему свету. Я не преувеличиваю. И из-за этого самое существование еврейской нации находится под угрозой.
— Но что мы можем поделать? Ведь здесь, в Польше, мы совершенно бессильны. Еврейская община не имеет никакого влияния на молодое поколение. Единственный выход — отдать нам Палестину. В нашей собственной стране мы сможем принять соответствующие меры.
— Да вы, я смотрю, сионист.
— Не вижу иного выхода.
— Не хочу вас обижать, но сионизм — пустая затея. Палестина не сможет вместить в себя миллионы польских евреев. Я уж не говорю о евреях из других стран.
— И тем не менее без нашего собственного дома мы — народ конченый.
— Подумайте сами, мой дорогой господин Яновер, нельзя же быть польским гражданином и в то же самое время стремиться к тому, чтобы отказаться от этого гражданства и принять другое. Разве не ставит это вас в положение временных граждан?
— В создавшемся положении мы утратили инициативу. Мы бессильны не только в сравнении с христианами, но и с нашими собственными братьями. Если народы мира хотят, чтобы мы остались в живых, они сами должны найти выход.
— Какой же выход? С точки зрения демократии невозможно отобрать землю у арабов и создать на ней еврейское государство.
— А что бы посоветовали вы?
— Не знаю, мой дорогой Яновер. Вы «Сумерки Израиля» читали?
— Нет. Видел на витрине.
— Весьма толковая книга — но совершенно безысходная. Кстати, мы говорили о ней с полковником. Ну-с, до свидания, господин Яновер. Надеюсь, вы простите нас за доставленное неудобство. Вы свободны, можете идти.
— Я вам очень благодарен. Да, положение наше — хуже некуда.
— Время решает любые проблемы. Тем или иным способом. Adieu.
Герц Яновер вышел из комнаты. За дверью стоял полицейский; Яноверу еще предстояло выполнить кое-какие формальности. Он должен был подписать бумагу, получить назад деньги, которые у него отобрали, а заодно — шнурки и подтяжки.
Глава восьмая
Начались зимние каникулы, и у Асы-Гешла вновь появилась возможность засиживаться за полночь и спать до полудня. На время он вернулся к привычкам холостяка. Адаса шла спать, а он сидел в кабинете и листал рукопись. Рукопись была под стать его мыслям — смесь фантазии и метафизических идей. Записные книжки пестрели разного рода этическими построениями. С ранней юности он вел неравную борьбу с ленью и вялостью мысли. Подавлять в себе гордыню, стыд, жалость он так и не научился. Ссоры с Адасой превратились в скандалы: они кричали, ругались, даже бросались друг на друга с кулаками. Ядвига, их служанка, была отличной кухаркой, но, когда они ссорились, кусок не лез в горло. Дочка принималась плакать, но мать не обращала на ее слезы никакого внимания. Адаса принимала успокоительное — но заснуть не могла. Всякий раз Аса-Гешл давал себе слово положить конец непрекращающимся ссорам, однако ничего не получалось. Адаса постоянно жаловалась, обвиняла его в том, что он слишком часто бывает у сына, слишком много времени проводит с Аделе. Вспоминала женщин, с которыми он жил в России. Ревновала его к девушкам из Хавацелет, а заодно и к Маше, Стефе и Клоне. Возненавидела Герца Яновера — это из-за него, считала она, Аса-Гешл так часто уходит из дома. Говорила гадости про мать и сестру мужа. Таскала Дашу по врачам и тратила последние деньги на сомнительные покупки. Без ссор не обходилось и дня, и Асе-Гешлу временами начинало казаться, что Адаса сходит с ума.
Адаса спала. Аса-Гешл мерил шагами кабинет. Он подошел к окну и стал смотреть на поля и земельные участки Мокотова, покрытые мерцающим в свете редких фонарей снегом. Потом вернулся к письменному столу. Он рассчитывал как следует поработать на каникулах, но вот каникулы подошли к концу, а сделать он не успел почти ничего.
Глаза слипались. Раздеваясь, он стал думать о женщинах, которые у него были. Даже если время, как полагал Кант, — это иллюзия, их у него никто не отнимет. Когда-то, совсем в другом измерении, он жил с Аделе, с дочерью резника из Берна, с школьной учительницей из Киева, с Соней в поместье под Екатеринославом. А впрочем, какая все это чепуха! Он вспомнил Барбару. Как странно! Ведь не хотел же он ехать на этот бал — его заставила Адаса. Получается, что она сама отдала его в руки своей соперницы. Еще один пример того, что случайность и Божий промысел могут идти рука об руку. Сама же Адаса стала фригидной — трюк подсознания: себя и других она наказывает за несбывшиеся мечты.
Он вошел в спальню и лег в свою постель. Прислушался. Адаса спит? Укрылся и поправил подушку. Слава Богу, что есть где преклонить голову. Ему вспомнилась ночь, которую он провел на крыше поезда. Чтобы не упасть, он сам привязал себя ремнем к перекладине. Искра из трубы паровоза попала ему в глаз. Он был вшив и голоден. Если б кто-то сказал ему тогда, что у него будет квартира на улице Багателя, что Адаса станет его женой… Он повернулся на бок, свернулся калачиком и стал заниматься самовнушением по формуле Куэ: «Я усну. Я перестану волноваться. С каждым днем я буду становиться более решительным, здоровым, уравновешенным». Странно, учитель с многолетним стажем, он до сих пор не мог войти в класс без страха; он по-прежнему краснел, потел, дрожал. Почти все свободное время он, как и раньше, предавался мечтам.