Он задремал. Ему снилось, что живет он одновременно в России и в Варшаве. У него роман со своей ученицей. Его преследует полиция. И все это каким-то образом связано с алгеброй и похоронами. «Что со мной? — сказал он сам себе во сне. — Почему я запутался в этих сетях?»
И тут раздался телефонный звонок.
Аса-Гешл решил, что это будильник. Он слышал, как встала Адаса, как открылась дверь спальни.
— Тебя, — раздался над ним голос Адасы.
— Кто это?
— Какая-то женщина.
— Кто?
— Черт ее знает.
Аса-Гешл со вздохом вылез из постели. Неужели Аделе обнаглела настолько, что звонит ему глубокой ночью? Может, что-то с Додиком? Выходя из комнаты, он наткнулся на кроватку, где спала маленькая Даша. В коридоре горел свет. Проходя мимо зеркала, Аса-Гешл покосился на свое отражение: волосы всклокочены, впалая грудь, лицо бледное, глаза воспаленные. Он поднес трубку к уху:
— Слушаю.
— Я вас не разбудила? Простите. Я по срочному делу. Это Барбара.
— Да, Барбара. Что случилось?
— Ко мне нагрянула полиция. Перерыли весь дом. — Барбара говорила приглушенным голосом. — Хотели меня арестовать. Мне удалось улизнуть. Интересовались вами.
— Мной?! Где ты сейчас?
— На Центральном вокзале. Не знаю, что делать. У меня нет с собой ни паспорта, ни денег.
Аса-Гешл молчал. Он слышал собственное тяжелое дыхание.
— Чем я могу помочь? — спросил он.
— Если б вы за мной приехали, я бы все вам рассказала. И чемодан с собой захватите.
— Чемодан? Зачем?
— Чтобы у вас был вид путешественника. До свидания.
Раздались короткие гудки. С минуту Аса-Гешл стоял без движения. Лампа на письменном столе отбрасывала косую тень. В комнату в ночной рубашке вбежала Адаса. На лице ни кровинки.
— Что происходит? Даже ночью нет мне покоя.
— Адаса, меня ищут. Хотят арестовать.
— Тебя?! Арестовать?! С какой стати?
— Не знаю. Придется немедленно уйти из дому. Наверно, это имеет отношение к Герцу Яноверу. В полиции он назвал все имена и адреса.
Адаса молчала. После того как Маша предприняла попытку уйти из жизни, а у дяди Абрама случился сердечный приступ в комнате служанки, оказавшейся воровкой, — она уже ничему не удивлялась.
— Кто эта женщина? — Адаса покачала головой. — Ты мне лжешь.
— Я говорю правду. Клянусь тебе всем святым.
— Не верю я больше твоим клятвам. Ты — лжец и предатель. Ну же, отправляйся по своим шлюхам! И чтобы больше ноги твоей здесь не было! Никогда! Никогда!
Адаса рыдала и заламывала руки. Слезы лились у нее по щекам. Аса-Гешл бросился в спальню и стал поспешно одеваться. В темноте он долго возился с воротничком, который никак не мог застегнуть, с галстуком, со шнурками. Усталость как рукой сняло. Он ощутил прилив энергии, таившейся где-то в недрах его нервной системы.
Проснулась Даша:
— Папа, что ты делаешь?
— Спи. Одеваюсь.
— Куда ты?
— Скоро вернусь.
— Ты ударил мамочку?
— Упаси Бог. С чего ты взяла?
— Потому что она плачет.
За стеной раздавались рыдания Адасы. Аса-Гешл хотел объяснить ей, что произошло, заверить, что уходит лишь по необходимости. Но он понимал: объяснение затянется, он потеряет драгоценное время. Сейчас лучше ссору не затевать. Он раскрыл платяной шкаф и в поисках чемодана долго в нем рылся. Не зажигая света, он вывалил в него содержимое комода — рубашки, носки, носовые платки. В комнату вошла Адаса. Он был уже в шляпе и в пальто. В темноте ее белая ночная рубашка казалась каким-то бледным, расплывчатым пятном.
— Я тебя не пущу.
— Ты пока здесь не хозяйка.
— Аса-Гешл, умоляю! Послушай меня, не уходи! — Она стала его упрашивать: — Аса-Гешл! Ради Бога, не бросай меня! Неужели ты меня разлюбил?
Ему показалось, что у него рвется сердце. Он хотел сказать ей, что это не так, хотел ее успокоить, но времени было в обрез. В нем вдруг проснулась злоба.
— Ну что стоишь, как истукан? — закричал он. — Я же не развлекаться иду. Мне позвонили, чтобы предупредить об опасности. Эти польские ищейки — сумасшедшие, все до одного.
— Куда ты идешь? На дворе глубокая ночь. Говорю тебе, эта женщина тебя погубит.
Она схватила его за лацкан пальто, загородила ему дорогу. Он вырвался и оттолкнул ее. Ребенок заплакал:
— Татуся, зачем ты бьешь мою мамочку?
Аса-Гешл выбежал из квартиры и устремился вниз по ступенькам. Во дворе он остановился и перевел дух. Ни в одном из окон свет не горел. Дворник, скорее всего, уже спит; окно над подворотней занавешено одеялом. Но тут в ворота позвонили, и из своей комнатушки в исподнем, поддерживая штаны, вышел дворник. Он посмотрел на Асу-Гешла, покосился на чемодан.
— Уезжаете? — поинтересовался дворник.
— Да. В Лодзь.
— Поезда еще ходят?
— Еду последним.
Аса-Гешл тут же пожалел о сказанном. Если предстоит расследование, эта ложь выплывет, может иметь самые серьезные последствия. Над крышами домов висел, точно жемчужное ожерелье, полуночный месяц. Мимо прогромыхал трамвай. Аса-Гешл бросился за ним и вскочил на подножку. Он понимал, что ведет себя подозрительно, и тем не менее ему не терпелось поскорей добраться до вокзала. «Что со мной? — думал он. — Отчего я так спешу? Уж не влюбился ли я в нее?» Он заплатил кондуктору, сел, протер запотевшее стекло и стал смотреть в окно. У лавочников появилась теперь новая мода: хотя магазины были закрыты, внутри, как за границей, всю ночь горел свет. По Маршалковской слонялись женщины. В их темных глазах светилась мрачная похоть тех, кто, утратив всякий страх, смело заглядывает в бездну. С трамвая Аса-Гешл сошел недалеко от вокзала. Полупустой зал ожидания залит был ослепительным светом. Окошечки в кассах были опущены все до одного. Стрелки больших стенных часов показывали половину третьего. На скамейке, в каракулевом жакете, без шляпы, с синим чемоданом, сидела Барбара и разговаривала с какой-то женщиной с собачкой на коленях. Барбара увидела его, встала и, подойдя, протянула ему руку в перчатке.
— Я знала, что вы придете, — сказала она с обеспокоенным и в то же время веселым видом.
— Здесь нам оставаться нельзя, — сказал Аса-Гешл. — Пойдем куда-нибудь еще.
— Куда ж идти? На улице лютый холод.
Он взял у нее из рук чемодан и пошел вперед. Полицейский с удивлением посмотрел им вслед. Он сделал движение, словно желая их остановить, но затем, как видно, раздумал и продолжал свой обход. Высокий забор отделял улицу от железнодорожных путей. Одиноко стоявший паровоз обдавал перрон клубами пара. Гремели бидоны с молоком, перекрикивались носильщики. Барбара надела берет, который вместе с сумочкой держала в руках.
— Куда вы меня ведете?
— У меня идея. Идея безумная, но ведь и все, что произошло, — тоже безумие.
— Дайте я возьму вас под руку. Бедный мой мальчик, я вытащила вас из теплой кроватки.
— Что же произошло?
— В двух словах не расскажешь. Видите ли, у меня есть подруга — мы вместе учились в Евангелической школе. Так вот, пошла я к ней в гости, они живут на площади Наполеона. И вдруг меня зовут к телефону. Вы, должно быть, обратили внимание, когда были у меня, что один из моих соседей — пастор Герни. У него семнадцатилетний сын — мальчишка влюблен в меня с детства. «Кто говорит?» — спрашиваю. А он отвечает: «Петер». — «Откуда ты знаешь, что я здесь?» Я испугалась, решила, что с отцом плохо. «Ничего не говорите, слушайте, что я вам скажу, — говорит мне Петер. — К вам с обыском явилась полиция. Пробыли в квартире два часа, рылись в книгах. Я все слышал. Они хотели вас арестовать. Один из них до сих пор на улице стоит. Интересовались, кто у вас бывает. Ваш отец сказал: „Баннет“». Представляете? Если б не Петер, я бы сейчас сидела в тюрьме.
— А где вы взяли этот чемодан?
— У подруги. Я могла бы остаться у нее на ночь, но потом сообразила, что полиция может нагрянуть туда. Ее родители — люди очень строгих взглядов. И потом, я хотела предупредить вас.
— Они вас в чем-то подозревают?
— Я ничем не провинилась. У них нет против меня никаких улик. Но вы же знаете, как бывает: улик нет, а в тюрьму все равно посадят. Может, они нашли памфлеты. В наши ряды проникло много провокаторов. Первые доносчики — троцкисты. Я уж жалею, что вернулась из-за границы. Вы даже себе не представляете, какая свободная во Франции жизнь. А здесь — ад кромешный. За себя-то я не волнуюсь, а вот отец… Он, должно быть, ужасно тревожится. У него больное сердце. И денег у меня нет. Не знаю, что делать. Вы ведь знаете Варшаву, да?