Зимой хасиды собирались на Шабес в доме Фишла, на Гнойной, и ели традиционные кушанья, чтобы встретить Субботу, как подобает. На стол подавала жена Фишла, женщина из богатой семьи. Несмотря на то что Пиня был дядей Адасы, он тоже принимал участие в этих трапезах. В последние годы Пиня перестал общаться с Мускатами. Не бывал он даже у своего единственного оставшегося в живых брата Нюни, который совершенно отошел от хасидизма. Но вероотступничество Нюни даром ему не прошло. Пиня слышал, что у входа в книжный магазин Нюни на Свентокшиской каждый день выстраивался пикет из польских студентов, чтобы предупредить покупателей: владелец магазина — еврей. Мало того. Несколько раз Нюня становился жертвой избивавших его фашистских молодчиков.
Какой же был тогда смысл втираться в доверие к гоям? Ведь сколько уже раз оказывалось: чем дальше отходит еврей от своей веры, тем хуже ему приходится.
Старый Мешулам Мускат был царем среди евреев, и при всех своих недостатках сыновья его сумели остаться евреями. А вот внуки с еврейскими обычаями порвали. Зятья Иоэла были нищие; их дети стали мастеровыми. Младшая дочь Абрама Стефа стала медсестрой в еврейской больнице; со своим мужем, врачом, она развелась. Сын и дочь Леи выросли в Америке и ничем от гоев не отличались. Даже Пине особенно радоваться было нечему: одна из его дочерей умерла родами, вторая уехала с мужем во Францию. Из двух же дочерей, живших в Варшаве, одна вышла замуж за юриста, а самая младшая, Доша, пошла работать бухгалтером в банк. Ходили слухи, что от Маши, вероотступницы, ушел муж. Адаса скрылась где-то под Отвоцком. Из внуков Мешулама Муската, сохранявших верность, помимо ребе Аарона, традиционным еврейским обычаям, оставались только дети Перл, но про них мало что было известно: жили они на севере Варшавы и в паломничество отправлялись к гурскому ребе. Со смерти старика Муската прошло больше двадцати лет, и еврейское царство, которым он правил с Гжибовской площади, давно развалилось.
Хасиды беседовали, курили, пили коньяк. Посреди ужина Фишл и Аншел, его помощник, вставали из-за стола и уединялись в соседней комнате. С окончанием Шабеса и началом новой недели начинал звонить телефон. У Фишла были обширные деловые связи. Не разведись он с Адасой, останься зятем Мускатов — и он бы занял в семье место старика Мешулама. Но Адаса променяла его на неверующего. Кто-то из женщин обмолвился, что Адаса поклялась никогда больше не возвращаться в Варшаву. Жила она не в самом Отвоцке, а в деревне Шрудборов, в лесу. Ее муж ушел к другой женщине. Ходили слухи, что Фишл не забыл ее до сих пор. А впрочем, кто его знает?
После ужина Пиня возвращался к себе на Шлискую улицу. О том, чтобы навестить Нюню, не могло быть и речи. И дело было не только в том, что Пиня не переносил суетности брата; тот вдобавок переехал на другой конец Варшавы, на улицу Багателя. Кому взбредет в голову ходить вечерами по этим далеким кварталам? Да и неизвестно, захочет ли дворник открыть ворота еврею в лапсердаке. К тому же Броня, жена Нюни, — злобная тварь. Пиня, таким образом, остался совершенно один. Он шел по улице, поглядывая по сторонам. В квартире, которую когда-то занимал Мешулам, жили теперь чужие люди. С годами дома меняют владельцев.
Пиня прибавил шагу. Возле Шлиской начинался гойский район, и еврей не мог чувствовать себя здесь в безопасности. Польские нацисты из Нары имели обыкновение ходить с резиновыми дубинками и бить ими евреев по голове. Ходить же через Саксонский сад значило и вовсе рисковать жизнью. Одному из его внуков, сыну его старшей дочери, приходилось на лекциях в университете стоять, потому что гои не давали еврею сесть или же требовали, чтобы евреи сидели в «гетто», на специальных скамьях, отдельно от остальных. И эти идиоты еще настаивают на своем праве сидеть рядом с врагами Израиля!
Пиня почесал свою седую бороду. Ах, что случилось с Польшей! Со всем миром! Бандит на бандите!
Когда дворник открыл ворота, Пиня успокоился. Здесь, у себя во дворе, он, Пиня, был хозяином. Здесь его никто не посмеет тронуть. Соседи, пожилые гои, по-прежнему приветствовали его почтительным «Добрый день». Дверь ему открыла Хана, его жена. В первые годы брака они постоянно ссорились, однако теперь, в старости, Хана ждала его по вечерам и не ложилась спать, пока он не возвращался домой. Когда Пиня куда-нибудь уходил, она не находила себе места — боялась, как бы его не избили хулиганы. Она же прекрасно знала — убить мужа ничего не стоит. Кроме того, он все время был ей нужен — с кем еще было поговорить о дочерях и внуках? Пиня сел за стол; Хана заварила чай.
— Ну, что у Фишла? — спросила она.
— Всем бы порядочным евреям так жить!
— Банк закрывается. Все себе забирает правительство.
— Мазлтов. Доша, значит, останется без работы. Чудесно. Безработная, да еще старая дева. Какой позор!
— Ты сам во всем виноват.
Пиня вспыхнул:
— Опять ты за свое! Послушай. Я старый человек. Бегать за юбками у меня уже нет сил. Но если ты и впредь будешь распускать свой остренький язычок, обещаю тебе, я встану и уйду. Продам дом за бесценок. Переносить твое безумие я не собираюсь.
— Ой, ой, какие мы обидчивые! А что я такого сказала? Приличный отец заботится о том, чтобы его дочь не засиделась в девках до седой косы.
— А приличная мать, к твоему сведению, воспитывает приличных еврейских дочерей, а не шикс, — огрызнулся Пиня. — Это ты таскала ее по этим современным школам. Ты! Носишься с новомодными идеями. Литовская свинья!
Хана тряхнула головой в парике.
— Ступай спать, — сказала она. — Совсем из ума выжил.
Перед сном Пиня обязательно читал молитву. Он мерил шагами комнату, что-то бубнил себе под нос и терялся в мрачных мыслях. Что им надо, этим женщинам? Все зло от них — а виноваты, видите ли, мужчины. Мужчины бегают по делам и горбят спину, а они сидят дома, точно принцессы, и жалуются на жизнь. И чего добиваются? Того, что мужчины умирают раньше времени, а они живут до глубокой старости. В Варшаве полно вдов. Пиня выдергивал волосы из бороды и из того, что осталось от его пейсов. Его женушка не давала ему покою, когда они были молоды, — продолжает мучить и в старости.
Будь он попроще, схватил бы палку и проломил ей череп. Но нет, на такое он не способен. Он должен терпеть и молчать. Как знать, может, это ему наказание за грехи? И он громко, чеканя каждое слово, проговорил:
«По правую руку от меня архангел Михаил. По левую руку от меня Гавриил. Передо мной Уриил. За мной Рафаил. А над головой у меня божественное присутствие Господа Всемогущего. В Твою длань, Всевышний, вверяю я дух свой. Ты освободил меня, о, Господь Бог истинный…»
Глава вторая
Когда Адаса продала свою варшавскую квартиру и переехала в Шрудборов, родственники восприняли это так, будто она по собственной воле отправилась в далекую сибирскую ссылку. Ей предрекали, что она умрет от одиночества, а Даша вырастет дикаркой. Друг другу они говорили, что зимой снега в деревне столько, что даже до магазина не дойти. К тому же в округе не было ни одного еврея. Но шли годы, Адаса не умерла, да и Даша росла здоровой, крепкой девочкой, все ее болезни остались позади.