Крестьянка, у которой они остановились, накормила их на ужин брусникой со сливками. Барбара вскипятила воды в котле и вымыла голову. Аса-Гешл вышел во двор и лег в подвешенный между двух деревьев гамак. Напротив, в дальнем конце двора, на крутом, подобно крепости, возвышении, выстроились сосны — издали они напоминали воинов в зеленых мундирах. Низкое вечернее солнце нависло над головой, будто лампа под красным абажуром. Поднимавшийся над горными расщелинами туман приобрел кровавый оттенок. Над скалой парил сокол. В тишине слышно было, как глухо хлопают его крылья.
За недели, проведенные в деревне, лицо Асы-Гешла округлилось, появился аппетит, вернулся сон. Он привязался к Барбаре — их отношения стали лучше, прочнее. Ей хотелось от него ребенка. Кошелек у них теперь был общий. Он научил ее готовить блюда, которыми когда-то угощала его мать: овсянку, лапшу, куриные потрошки, пирожки на молоке. После обеда они выходили в сад, ложились в траву под раскидистой яблоней и болтали, о чем придется. Развлекались они тем, что придумывали смешные фразы, состоящие из польских и еврейских слов. Порой, борясь со сном, затевали вялые споры. Все, что говорила Барбара, сводилось к следующему: не может быть благосостояния без плановой экономики, а плановая экономика невозможна без диктатуры пролетариата. Поначалу пакт Молотова-Риббентропа поверг ее в смятение, однако, по здравому размышлению, она объяснила Асе-Гешлу, что союз этот спровоцирован политикой Англии и Франции. Ведь сначала союзники способствовали приходу Гитлера к власти, а потом попытались натравить его на Россию. Аса-Гешл твердил свое: мы слишком мало знаем, чтобы делать исторические прогнозы. До тех пор пока человечество продолжает неограниченно размножаться, люди будут всегда отвоевывать друг у друга жизненное пространство. И потом, кто сказал, что существует способ спасти человечество? Да и зачем его спасать?
В четверг они легли спать рано. Барбара вскоре уснула, а Аса-Гешл долго лежал без сна. Он не стал закрывать ставни и долго смотрел на усыпанное звездами ночное небо. Вот, взмахнув огненным хвостом, пронесся метеор. Где-то на краю небес полыхнула, предвещая жаркий день, зарница. Вспыхивали и гасли светлячки, квакали лягушки, мошкара залетала в комнату и билась о стены, окно, спинку кровати. Аса-Гешл думал про Гитлера; согласно Спинозе, Гитлер был частью Божественного промысла, выражением Вечной Сущности. Все его действия были предопределены вечными законами. И даже если Спиноза был не прав, приходилось признать, что тело Гитлера было частью субстанции Солнца, от которого когда-то отделилась Земля. Любой, даже самый чудовищный, поступок Гитлера являлся функциональной частью космоса. По логике вещей напрашивался вывод: одно из двух — либо Бог есть зло, либо страдание и смерть — добро.
Барбара заметалась во сне. На какое-то время она перестала дышать, словно к чему-то прислушивалась, затем дыхание вновь сделалось ровным, и она во сне обняла Асу-Гешла за шею. Он с готовностью повернулся к ней, провел рукой по ее телу, по плечам, груди, животу. Радом с ним лежало человеческое существо, особь, ему подобная, продукт совокупления бессчетных пар самцов и самок, звено в цепи бесконечной активности, потомок обезьян, рыб и тех таинственных существ, что бесследно исчезли во мраке веков. И она тоже лишь нечто мимолетное, скоро и она вернется в плавильный котел, где создаются новые формы жизни. Заснул Аса-Гешл только под утро, когда уже начинало светать.
Кто-то будил его; это была Барбара. Изба с побеленными стенами и нависшими над головой стропилами была залита солнечным светом. По дому распространялся аромат парного молока и свежемолотого кофе.
— Зачем ты меня будишь? — проворчал Аса-Гешл. — Дай поспать.
— Аса-Гешл! Война! — Голос Барбары срывался от подступавших рыданий.
Аса-Гешл ответил не сразу:
— Когда? Откуда ты знаешь?
— По радио передали. Немцы начали нас бомбить.
Аса-Гешл рывком сел на кровати:
— Ну вот! Началось!
— Надо уезжать. Немедленно.
За забором, на деревенской улице, собралась толпа. Крестьяне стояли, задрав головы. Над деревней летели самолеты — никто не знал, польские или немецкие. Время от времени кто-то из стоявших на улице заглядывал в окно избы, где жили «городские». Барбара задернула занавески. Аса-Гешл оделся и вышел. В деревне поезда не останавливались — придется ехать на подводе до Йорданова, а уж оттуда, на местном поезде, до Кракова. Аса-Гешл спросил одного из крестьян, не подвезет ли он их до Йорданова, но тот только плечами пожал: кому в такое время охота, рискуя лошадью и подводой, выезжать на дорогу? Аса-Гешл отправился на почту — как знать, может, удастся уехать оттуда? Деревню охватила паника. Двери стояли открытыми. Старики хмурились, молодежь отшучивалась. На почте Аса-Гешл столкнулся с учителем из Закопане, поляком, — они с Барбарой встретились с ним, когда поднимались на Бабью Гуру. Увидев Асу-Гешла, учитель не поверил своим глазам:
— Как, вы еще здесь?! Нацисты могут прийти с минуты на минуту!
Аса-Гешл почувствовал, как рубашка липнет к телу.
— Не могу достать лошадь и повозку, — пожаловался он.
— На вашем месте я бы пешком пошел.
И учитель, достав из нагрудного кармана карту, стал тыкать карандашом в чешские деревни по другую сторону границы: Гадза, Наместово, Яблунка. В горах были дороги, по которым могли проехать немецкие танки.
— Может, пан поможет мне с лошадью и повозкой? Я заплачу пану, сколько пан попросит, — сказал Аса-Гешл.
Учителю удалось договориться с крестьянином, и он тоже решил ехать. Дорога до Йорданова займет не меньше трех часов. Крестьяне смотрели, как «городские» садятся в повозку. Барбара и Аса-Гешл сели на тюки соломы, учитель — рядом с возницей. Лошадь шагом двинулась вперед. Аса-Гешл повернулся к Бабьей Гуре, посмотрел на гору, на ясное небо над ее вершинами. Его губы неслышно произнесли слова Псалма: «Возвожу очи мои к горам, откуда придет помощь моя»[20].
Глава двенадцатая
До Варшавы Аса-Гешл и Барбара добрались в помятой и испачканной одежде, в стоптанной обуви и без вещей. По дороге у Асы-Гешла отросла борода, белое платье Барбары приобрело какой-то неопределенный цвет. За шесть дней мытарств они пережили бомбардировку, не раз испытывали голод, мучились жаждой. Ночи они проводили на железнодорожных полустанках или в поле. Десятки километров прошли они пешком, не раз прятались в канавах. С самого начала Аса-Гешл примирился с мыслью о смерти. В кармане жилета он хранил бритву, которой при приближении немцев намеревался вскрыть себе вены. Еще до отъезда из Кракова Барбара убеждала его, что возвращаться в Варшаву — безумие. Гораздо разумнее, говорила она, направиться в Жешов, а оттуда в Волынь и, может, даже пересечь границу с Румынией. Но Аса-Гешл к ее словам не прислушался. Барбара не верила своим ушам. Как же так? Он, Аса-Гешл, неверный муж, отец, бросивший собственных детей на произвол судьбы, — вновь привязался к своей семье. «Пойми, я не имею права, — твердил он, — в такой момент оставлять Адасу и Дашу». Его замужняя сестра тоже была в Варшаве. Люди бросали дома и бежали вслед за отступающей польской армией. Он же, Аса-Гешл, вечный дезертир, шел в обратном направлении, прорывался в полуосажденный город. Дошло до того, что они чуть было не рассорились окончательно, однако в конце концов решили не расставаться. Последние дни они почти друг с другом не разговаривали. Аса-Гешл вел себя странно. Из кармана пиджака у него торчали учебник алгебры без обложки и блокнот. Между бомбардировками он доставал карандаш и что-то подсчитывал. «Опасности я не боюсь, — говорил он, — она мне, скорее, надоела». А где скрыться от этого хаоса, как не в мире «адекватных идей»? В его треугольнике по-прежнему было два прямых угла. Даже Гитлер не мог ничего изменить. В Петркове, во время бомбардировки, Аса-Гешл отправился на поиски книжного магазина. Затем, на вокзале, улегся вдруг на перроне, под ногами у поджидавших поезда пассажиров, и как ни в чем не бывало раскрыл книгу. На него смотрели с завистью и насмешкой. В царившей панике Барбара вела себя куда менее сдержанно. Сбиваясь с польского на идиш, она пускалась в разговоры со старыми бородатыми евреями и еврейками в париках, обращалась к ним за советом, просила о помощи, собирала всевозможную информацию. Аса-Гешл людей избегал. Его лицо, располневшее было за последние несколько недель, осунулось вновь, неподвижный взгляд был устремлен куда-то вдаль, с отросшей бородкой он опять стал похож на хасида. Однажды, когда они сидели в канаве возле станции, которую бомбили немецкие самолеты, он вдруг спросил Барбару: