И опять завыла сирена, заревели самолеты, и опять они бросились прятаться — на этот раз в подъезде дома. Аса-Гешл прислонился к стене и закрыл глаза. «Адаса, где ты теперь? Ты знаешь? Ты существуешь? А что, если никакого прошлого нет, а есть лишь мгновение в настоящем?» Если б он был в состоянии хотя бы рыдать! Но нет, из глаз не вылилось ни единой слезинки. Почему он еще жив? Он не мог себе представить, что смерть Адасы так его потрясет. Вокруг словно бы образовалась пустота; ноги подламывались, ужас смерти охватил его.
Они пришли на Францисканскую. И опять Барбара осталась ждать его внизу. Аса-Гешл постучал. Никто не ответил. Тогда он сам открыл дверь и вошел. Первой, кого он увидел, была Дина. Сестра бросилась к нему: парик съехал набок, лицо желтое, точно у нее желтуха. Она кинулась брату на шею, как безумная, смеясь и плача одновременно:
— Это ты? Живой? А я уж решила, тебя схватили. Слава Всевышнему!
Все были дома: и Менаше-Довид, и Тамар, и Рахмиэл, и Дан. На этот раз Менаше-Довид был без длиннополого пальто, в одной рубашке с бахромой, брюки вместо ремня подвязаны веревкой. В одной руке он держал сборник хасидских историй, в другой — недокуренную сигарету. Его бородатое лицо с длинными пейсами, одновременно грубое и благородное, светилось каким-то внутренним светом. Он сделал движение, словно собирался броситься к своему шурину и обнять его, но замер на пороге и начал качаться из стороны в сторону, как-то странно жестикулируя. Вошла, оттолкнув отца, Тамар. Вид у нее был измученный; казалось, она не спит уже много ночей подряд. На своего дядю она посмотрела с таким видом, будто ей было стыдно за то, в каком состоянии он нашел их квартиру. Два сына вошли за ней следом. Старший — он был в ермолке — уже отпустил бороду. На младшем был поношенный пиджачок, на голове — кепчонка.
Дина всплеснула руками и запричитала:
— Видишь, в какой нищете мы живем? — Ее слова прерывались рыданиями. — Посмотри на нас! А тут еще такое творится!
— Дядя Аса-Гешл! — вскричала Тамар и кинулась ему на шею. — Когда ты приехал? И как? Я уж не знала, что и думать. Кошмар сплошной…
— Тихо! Перестань реветь! — взвыла Дина, зажимая уши. — Бомбы падают с утра до ночи. С ума сойти можно. Что ж ты стоишь в дверях? Менаше-Довид, перестань приплясывать! Говорю тебе, Аса-Гешл, он у меня совсем из ума выжил.
Менаше-Довид потер свои огромные руки и с улыбкой процитировал:
— «Долг человека славить Господа за зло, которое выпало на его долю, равно как и за добро». Вот они, родовые муки Мессии… войны Гога с Магогом… И это начало, об этом и говорится в книге пророка Даниила. Идиоты!
— Господи, сколько ж от тебя шума! — воскликнула Дина. — Они с ума меня сведут. Разумные люди убегают — но нам-то как убежать? Я и шагу ступить не могу. Говорю, пусть мужчины уходят, а мы с Тамар как-нибудь справимся. Что они нам сделают, скажите мне? Ты-то что думаешь, Аса-Гешл? Говори, что ж молчишь, о Господи! Слыхал, Аделе в Варшаве. Ее обратно отправили.
— Аделе?!
— Да, Аделе. Пароход во всех морях побывал, плавал, плавал — и вернулся. С нами, евреями, всегда так: то сюда швырнут, то туда — а потом выбрасывают, точно мусор. Она тоже хочет уехать. А что поделывает твоя благоверная?
— Адаса погибла.
— Что?! Господи помилуй всех нас!
— Ее бомбой убило.
— Когда? О Боже, прелестное дитя! Такая молодая! Такая красавица! Какой кошмар!
— Ой, дядя Аса-Гешл… — начала было Тамар задушенным голосом, но запнулась.
— А ну перестаньте говорить и кричать все разом! — заголосила Дина. — Такие ужасы творятся, что у меня нервы не выдерживают. В ушах поет. Не снаружи, а внутри, будто Кол Нидре. Как у гнусного Тита, да будет проклято имя его! Садись, Аса-Гешл, садись, у нас за стул денег не берут. Что делать, скажи мне? Куда бежать из этого ада? В доме ни гроша. Хоть на пол ложись да помирай. Что со мной будет, мне все равно, но как быть с другими, с детьми? Говори, Аса-Гешл.
Аса-Гешл порылся в карманах. Всего несколько медяков.
К нему подошел Менаше-Довид:
— Пусть это будет последним из всех твоих несчастий! Какие времена! Даже неделю траура и то соблюсти не получается. Но воскресение грядет, грядет. Скоро, скоро увидим мы незабвенных наших. Собственными глазами. Пока у меня есть мой ребе, бояться мне нечего. Он обо всем позаботится. — И Менаше-Довид указал на книгу погасшей сигаретой.
— Менаше-Довид, заткнись. Всем и без того известно, какой ты дурак. — Дина повернулась к Асе-Гешлу. — Они бомбы бросают, а этот приплясывает. И будет приплясывать, покуда всех нас, оборони Господь, не перебьют. У меня осталось немного овсяной крупы — ее и едим. Кончится — ноги протянем. Моих сыночков пришли было в армию забирать, но когда на них на призывном пункте посмотрели — сразу домой отправили. Солдат и одевать-то не во что. Говорят, Гитлер уже в Воле. Господи, и что только нас, евреев, ждет… — И она жалобно всхлипнула.
Оба сына вернулись в гостиную. Тамар вытерла глаза и сказала:
— Дядя Аса-Гешл, что ж ты не садишься? Чаю выпьешь?
— Нет, я должен идти. Я скоро вернусь.
— Куда ты? — недоумевала Дина. — Придет на минутку и тут же убегает. На улицу сейчас лучше не высовываться. В такое время всем вместе держаться надо.
— Говорю же, вернусь. У меня ведь теперь даже комнаты нет — жить негде.
— Оставайся! Уйдешь — вместо тебя у нас другие поселятся. Из разбомбленных домов все время люди приходят. В такие дни никого не выставишь. Жуткое время! Что нам делать? Куда податься? Прогневался на нас Господь! Проклял нас!
Тамар было стыдно, что мать все время рыдает и причитает. Лицо у девушки пошло красными пятнами. Менаше-Довид еще некоторое время потоптался в кухне и ушел. Аса-Гешл поцеловал Тамар и повторил:
— Я скоро вернусь.
Барбара — бледная от гнева, с горящими глазами — стояла посреди двора.
— А я уж решила, что больше ты не появишься.
— Это ж моя сестра!
— Послушай меня, Аса-Гешл. Я здесь оставаться не собираюсь. Уеду сегодня же. Скажи прямо: ты со мной или остаешься?
— Остаюсь.
— Это твое последнее слово?
— Да.
— Тогда прощай. И да поможет тебе Господь.
— Прощай, Барбара. И прости меня.
— Не вижу смысла оставаться под нацистами.
— Вся моя семья остается. Мне все равно. Хочу умереть.
Барбара прожгла его недобрым взглядом:
— Может, ты и прав, но я пока сдаваться не собираюсь. Куда ты сейчас?
— Хочу повидать Герца Яновера.
— Зачем? Ладно, я с тобой. Мне по дороге.
Свентоерская лежала в руинах: сорванные крыши, поваленные трубы, рухнувшие стены, висящие окна и балконы. У ограды Сада Красинских Аса-Гешл увидел Герца Яновера: волосы и бакенбарды седые, рубашка на груди расстегнута, бархатная куртка, на ногах сандалии. Как видно, он кого-то ждал; его темные глаза были устремлены в пространство. Аса-Гешл произнес его имя. Герц Яновер вздрогнул, повернулся и кинулся к Асе-Гешлу и Барбаре с распростертыми объятиями.
— «Не надеялся я видеть твое лице», — процитировал он из Библии[22].
— Почему ты стоишь здесь, на улице? Где Гина?
— Гина, ко всем прочим бедам, слегла с воспалением легких. Жду врача. Обещал быть. Должен был приехать уже пару часов назад. А ты… я уж решил, что тебе удалось бежать.
Герц Яновер разрыдался. Вынул желтый носовой платок и высморкался. Смутился, прячет глаза.
— Нет у меня больше сил, — извиняющимся голосом проговорил он. А потом, подумав с минуту, сказал по-польски: — Мессия грядет.
Аса-Гешл с изумлением посмотрел на него:
— Что ты хочешь этим сказать?
— Мессия — это смерть. В этом все дело.
Разделенный город
Варшава Исаака Башевиса Зингера
Свои газетные и журнальные статьи Исаак Башевис Зингер имел обыкновение подписывать псевдонимом И. Варшавский, подчеркивая тесную связь с городом, который он навсегда покинул в 1935 году. В те времена население Варшавы на треть состояло из евреев, но, когда писатель работал над романом «Семья Мускат» (конец сороковых годов), варшавская еврейская община, целая еврейская цивилизация уже была стерта нацистами с лица земли. В этом романе автор задумал возродить из небытия навсегда исчезнувший город, изобразить Варшаву в том, довоенном, первозданном виде. Это намерение было недвусмысленно выражено Зингером в беседе с литературным критиком Ирвингом Хау. На вопрос собеседника, справедливо ли утверждение, что Зингер писал «Семью Мускат», погрузив себя в некую искусственную или иллюзорную среду — «как если бы никаких ужасающих событий в истории еврейского народа последних десятилетий не происходило», — писатель ответил: «Именно так обстояло дело. Известный немецкий философ Ганс Файхингер написал книгу, озаглавленную «Философия „как если бы“», в которой утверждает, что все мы обычно ведем себя, следуя этому принципу. Каждый человек полагает, что его жизнь продолжится. Он живет так, как если бы ему не суждено умереть. Поэтому я не стал бы называть свой подход „искусственным“ — он вполне естествен и благотворен. Что бы ни случилось, следует продолжать жить — и писать».