Стокоз перестал извиваться, длинное лицо его покрылось темными пятнами. Все еще как бы прижимая его взглядом к стене, Полевой сказал:
— Слух до меня дошел, что в твоем дворе случайно уцелел поросенок… один из тех, которых гитлеровцы для себя выкармливали. Так что надо отнести его на колхозную свиноферму.
— Это ж мой трофей, — пошутил Стокоз.
— Делай, что говорю. В данный момент нам не до шуток!
Стокоз начал просить:
— Отпусти меня, Герасим Кондратьевич, хоть на полдня. Сеном запасусь и…
— Сеном будем коллективно запасаться, — перебил Полевой. — Очистим территорию от мин, соберем все, что осталось на лугу, и поделим корма. Часть — колхозу, остальное колхозникам, для личного скота. Понял?
— Понял, — бормотнул Стокоз.
Он все же не послушался Полевого. Через несколько минут он запряг коров в телегу и с сияющим лицом выехал за село. Погоняя, он даже напевал по-узбекски: «Поедем на лужок, привезем сена возок… Коровок будем доить… молочко пить…»
Обнищавшие люди с ненавистью смотрели на этого «хозяина».
Спустя два — три часа на лугу раздался взрыв. Вскоре прибежала в село испуганная Наташа. (Она вывозила навоз в поле.)
— Какой-то человек подорвался на мине, — сказала она. — Вместе с коровами взлетел на воздух…
IX
Я вижу пламя костра, у которого сидят пять мальчиков в пионерских галстуках. Это мы все пятеро — Максим, Роман, Виктор, Петр и я. Да, я совсем еще мальчик. Но и они не больше меня. Пламя поднимается высоко над нами, озаряя лица. Мы спорим, кому кем быть.
— Андрей агрономом будет, — насмешливо говорит Максим. — Никто другой, только Андрей.
Почему именно Андрей?
Я возражаю. Я кричу. Братья смеются. Это еще больше возмущает меня.
— Пусть Петр агрономом будет, он тракторист, ему это больше подходит.
Братья хмурятся. Я слышу голос матери; она очень молода и чем-то напоминает мне Наташу. Она говорит тоном пионервожатой:
— Петр умер, ребята, как же мы его агрономом назначим?
Я смотрю на Петра: он тает, как снег на горячей плите. Я цепенею. Хочу крикнуть и не могу. Делаю новое усилие над собой, но голос мой по-прежнему не слышен. В ужасе озираюсь по сторонам. Никого. Ни братьев, ни матери. Только костер продолжает гореть. И кто-то упрямо кричит над головой:
— Агроном! Агро-о-оном!
Открываю глаза и вижу молодое розовое лицо офицера. Комната залита светом, хотя солнца не видно. Оно пробивается в окна сквозь густые ветки вербы, широкой полосой входит в отверстие, которое когда-то служило дверью. На земляном полу, где до войны лежали добротные крашеные доски, ярко зеленеет свежая, тронутая солнечными лучами травка.
— Вставай, агроном, председатель колхоза приехал.
Сидор Захарович приехал? Как это хорошо! Он знает все о матери… Я вскакиваю с койки и бегу. Благо не надо одеваться: два года мы все спали одетые.
Гриша что-то кричит, стараясь догнать меня, но я не слышу. Я вижу людей у колхозной конторы и бегу, придерживая рукой очки. Из-под ног брызжет мокрый снег, смешанный с грязью.
Издали я вижу какие-то машины, лошадей, быков. Позади меня слышится уже хриплый окрик Гриши:
— Андрей, сумасшедший, постой!
Ему не догнать меня, калеку. Я всегда плохо видел, но все-таки бегал быстрее Гриши — тяжеловеса. Он превзошел меня только в футболе. И то лишь потому, что я боялся потерять очки, а без очков не видел мяча.
В один миг я очутился посреди лужи, у грузовика, на котором стояла женщина в цветном платке. И вдруг ноги мои прилипли к земле: я не мог сдвинуться с места. Я узнал мать… Я не слышал, о чем она говорила, только голос ее проникал в мое сердце.
Я видел людей, хлопавших в ладоши, но звуки аплодисментов не были слышны.
Женщина говорила, обращаясь во все стороны, ко всем, кто ее слушал. Яркое солнце освещало ее. Вдруг она повернулась лицом ко мне. Я увидел голубые, сверкающие капли ее глаз, ее зарумянившееся лицо, пряди серебристых волос… Она перестала говорить, оборвав свою речь на полуслове. С открытым ртом она смотрела на меня. И лица всех присутствующих повернулись в мою сторону. Я хотел крикнуть, но мать опередила меня:
— Андрей! Андрю-юша!
Как подкошенный стебель травы, мать повалилась на дно грузовика. Левый борт машины был открыт, и голова ее повисла. Платок сполз, серебряные волосы засверкали в лучах утреннего солнца.