— Землю надо будет трактором пахать. Много ее…
— Скоро и тракторы в ход пойдут. Софья с девчатами старается, ремонтирует.
Мать внимательно глядела на меня, словно проверяла, правду ли я говорю. Глаза ее становились беспокойными и мигали. Над переносицей появлялись глубокие морщины. И вдруг я с ужасом заметил, что мать, в сущности, очень изменилась за два года, стала совсем старухой.
— Когда поправлюсь, — шептала она, — съездим туда, где Петр остался.
Она не сказала «погиб». Я осторожно возразил:
— Зачем, мама? Разве мы найдем то место?
— Надо найти.
— Он с нами везде, мама. Где мы, там и он… наш Петя…
— Нет, нет, то место знают, где он с фашистами бился. Люди там уже памятник поставили. Кто-то камень обтесал и на том месте поставил, где Петин танк сгорел.
Мать закрыла глаза, но губы ее продолжали шептать:
— Я по почте разыскала людей, которые видели его в тот день.
В следующую минуту она спросила, пугаясь собственных мыслей:
— А как ты думаешь, Андрей, почему Виктор писать перестал? Может, с ним что случилось? Наши теперь все время наступают; ему, бедному, и передохнуть некогда.
— Да, ему теперь некогда, — сказал я.
— Ему всегда было некогда, но писал все-таки. — А теперь… — Мать протяжно вздохнула. — Я его известила, что в Сороки еду, домой, а он — ни слова.
Я старался отвлечь ее от этих мыслей, говоря:
— А Максим какой! Кто думал, что он станет настоящим воякой?
— Я тоже не думала, — призналась мать. — Ну, фашисты всех вояками сделали. Вот Никита и тот воевал. А что ж Максим? Он у нас сильный. — Мать закрыла глаза и улыбнулась. — Вот придет такой день, и все опять соберутся. Виктор, наверное, тоже не один приедет. А что ж, он уже давно мог жениться, если б не война… Ну, ничего, успеет. Ух, и внуков же будет у меня!..
Мать радостно засмеялась. Мне самому стало весело, и я сказал:
— Да, нашему соколу и жениться некогда. Он все летает… летает… Был ранен, машины терял, как запорожцы когда-то коней теряли. Но все воюет. Я даже не знаю, что он будет делать, когда война кончится. Если не женится, то совсем заскучает, наверно.
— Женится, обязательно женится, — сказала мать. — А потом вокруг земли полетит; Чкалов не успел, так наш Виктор махнет.
Глаза матери вспыхнули и вдруг снова погасли.
Я догадался: ее по-прежнему тревожило молчание Виктора. И я сказал, пытаясь развлечь мать:
— Хотите, я сказку расскажу.
— Что ж я, маленькая?
Она долго лежала молча с открытыми глазами, о чем-то напряженно думая. Потом опять сказала:
— Понять не могу: что ж это случилось с Виктором? Все время аккуратно писал, а теперь молчит.
XI
Я сказал матери, что уже можно вернуться в нашу хату. Она поднялась, с постели и удивленно посмотрела на меня, на Варвару. Затем как-то по-детски потянулась и рассмеялась:
— Пойду домой.
Она накинула на плечи большой платок, в котором когда-то ходила на базар, и, слегка пошатываясь, вышла.
В этот тихий вечерний час так приятно было смотреть на новые крыши домов, на сверкающие стекла окон и порозовевшие стены. Мать остановилась посреди улицы, посмотрела на выглядывающую из-за плетня крышу хаты и снова рассмеялась. Не было никакого сомнения: это наш дом.
Она изумленно рассматривала двор и вдруг заметила клумбу, на которой уже зеленели первые листочки цветов.
— Смотри, Андрей, — сказала она тихо. — Война два раза тут прошла, а они все-таки живут.
Мы вошли в комнату, где Софья и Наташа вешали занавески. Я узнал их, эти белые, с вышитыми красными маками занавески, побывавшие с матерью везде, где она Странствовала. В углу Гриша налаживал радиорепродуктор.
— Не мог вытерпеть, пока все наладим, — бубнил он. — Вот торопливый…
У него, капитана, я впервые заметил детскую обиду на лице. И я был этим очень доволен.
Мать долго стояла посреди комнаты, изумленно разглядывая ее. Потом тихо спросила, обращаясь к Наташе и Софье:
— За что же это мне?
— За все, — ответила Наташа. — И за то, что колхозное добро сберегли, и за то, что против фашистов воюете.
— Эго я воюю?
— Сыновья воюют, значит, и мать с ними, — сказала Софья и, расправив подвешенную занавеску, с ясным лицом подошла к кровати, на которой болтал ножками ребенок. — А вот мы с сыночком воевать еще не умеем.
Гриша долго возился, наконец включил радио. Он открыл первый колхозный «радиоузел», ведь у нас не было еще клуба. И когда послышались голоса из Москвы, все замерли. Несмотря на поздний час, к нам в дом собирались люди. Они слушали веселую музыку, но на их лицах я видел слезы.