— Думаешь, я дома останусь?
— А кто тебя, очкастого, на фронт пошлет?
— Чем же я хуже тебя?
— Не сердись, Андрей, — сказал дядька Никита. Затем он прибавил, окидывая сына гордым взглядом: — Гриша у меня заправский солдат!
VII
Петр и Роман еще больше подтянулись, почувствовали себя настоящими солдатами. А Максим как-то осунулся. Он был взлохмачен и очень скучен.
Мать говорила, утешая его:
— Да не волнуйся, сынок, тебя не пошлют на фронт. Не могут же оставить колхоз без агронома.
Максим злился. Почему это мать думает, что он не хочет воевать? Никто не смеет обвинять его в трусости…
«Да ты не трус, — хотелось мне возразить брату, — просто в тебе прадедовская кровь испортилась… прокисла… Ты не вояка, а хлебороб».
Однако я не решался заговорить с Максимом и только со стороны наблюдал за ним.
По утрам он, как обычно, торопливо одевался, собираясь в поле. У него были веселые глаза; он вполголоса напевал какую-нибудь шутливую песенку. И вдруг, вспомнив про войну, начинал хмуриться. Он угрюмо ходил по комнате из угла в угол, как заключенный.
Получив вызов из военкомата, Роман облегченно вздохнул, Петр по-мальчишески обрадовался, а Максим окончательно увял. Несколько раз перечитывал он адресованную ему повестку, словно все еще не веря, что это именно ему предлагают явиться с документами и дорожными вещами.
Мать расстроилась, глядя на него. Максим увел ее, плачущую, в другую комнату… Братья ушли, и в доме никого не было, кроме меня. Максим говорил слишком громко, и я (каюсь) невольно прислушивался к его словам. С матерью он говорил откровенно, как на исповеди:
— Да, я боюсь, мать. Боюсь, потому что ничего не смыслю в военном деле. Меня в первом же бою ухлопают. Будь она проклята, эта война! Теперь решает техника, а я кто? Агроном.
Мать говорила так тихо, что я ничего не слышал. Максим все время прерывал ее. По-видимому, он уже плохо владел собой.
— Нет, нет, мать, это конец. Надо прямо смотреть правде в глаза. Прошу тебя, не обижай Клаву… береги Ленечку. У них, кроме нас с тобой, никого нет больше.
Он уже «хоронил» себя… Меня это взбесило. Не помню, как это случилось, но я вдруг распахнул дверь и очутился с глазу на глаз с матерью и Максимом. Они молчали. Но им было ясно, что я подслушивал. Да я и не скрывал этого. Я собирался поговорить с Максимом, как мужчина с мужчиной. Мне стыдно было за него, старшего брата, большого, взрослого человека…
Мать догадалась, в чем дело, и вытолкала меня за дверь. Только тогда я понял, как глупо мое поведение. Я вышел на улицу и остановился, не зная, куда идти. Правду говоря, я сам почему-то начал думать, что больше никогда не увижу Максима. Такому, как он, действительно легко погибнуть в первом же бою.
День прошел как в тумане. Вечером началась подготовка к отъезду братьев. Максим бодрился, пробовал даже шутить, но взгляд его выражал обреченность.
Матери некогда было и поплакать как следует: председатель колхоза поручил ей срочную работу. Она сидела у стола и что-то подсчитывала, в то время как Клавдия и Анна готовили дорожные мешки. Мать изредка поглядывала на них. У нее что-то не ладилось; она морщила лоб, почесывала пальцем висок и опять считала. Не было Романа, он мог бы ей помочь. Он, бывало, оторвется от своих книг, посмотрит на озабоченную, склонившуюся над бумагами мать и скажет;
— А ну, ну, что там подсчитать надо?
— Ты хоть на бумажке запиши, — говорила мать, радуясь, что нашелся помощник.
— Говори, так запомню.
И не успевала она цифры повторить, как он уже объявлял сумму. Будто фокусник… Потом, чтобы у матери не возникало сомнений, подходил к ней, смотрел ее записи и быстро-быстро щелкал на счетах. Мать с удивлением убеждалась, что он сосчитал верно. И не могла надивиться она: откуда у Романа такие способности, если дедушка и бабушка были совсем неграмотные…
А он только улыбался, опять принимаясь за свои книги.
Он был политиком и математиком, техником и педагогом. Работа в школе механизации многому его самого научила.
Теперь у матери совсем не ладилась работа. Она отложила бумаги в сторону и начала помогать невесткам. Клавдия всхлипывала, укладывая в мешок носовые платки и полотенца. Незаметно от матери и Анны она прижала один из платков к своей влажной щеке и затем бережно положила его в сумку, прикрыв полотенцем.
Первым появился Петр; он успел уже обойти всю родню и знакомых девушек. Подойдя к матери, он пристально заглянул ей в лицо. И, убедившись, что она не плачет, с радостным изумлением сказал: