Он был чужим человеком в колхозе, но его успели полюбить, и часто колхозницы угощали его пирогами или пышками. Многим он приносил хорошие вести, и ему прощали то, что он часто пьет. Когда он был трезв, ему охотно давали «чарочку». Как-то еще весной, получив телеграмму от Виктора, Катерина Петровна весь вечер просидела с ним, вспоминая родные Сороки и угощая Керекешу наливкой своего приготовления. И теперь он, глядя на Катерину Петровну, уже самостоятельно еще и еще раз перебиравшую письма, думал о вкусном ужине, который предстояло ему разделить со счастливой матерью, получившей весточку от сына.
Но письма не было, и Керекеша уже с тревогой следил за разочарованным лицом Катерины Петровны. Когда она оставила наконец сумку, передав ее другим колхозницам, искавшим адресованные им письма, Керекеша испуганными глазами окинул окруживших его людей, еще раз лично пересмотрел все адреса и вдруг хрипло спросил:
— Граждане, кто взял письмо для Катерины Петровны?
Колхозницы смотрели на почтальона с удивлением, а подростки настороженно переглядывались и отходили. Они знали, что, если пропадет что-нибудь из сумки Керекеши, он уж кого-кого, а ребят не пощадит. Запомнят они, как крепок кулак единственной руки бывшего фронтовика.
Катерина Петровна покачала головой и невольно улыбнулась. Она решила, что Керекеше просто показалось. Никакого письма не было ей, и никто, конечно, не мог его присвоить. Колхозницы и ребята просматривали адреса на полученных ими письмах, и их недоумение возрастало.
— Це мени, ось точно написано.
— Чего ж бы я взяла чужое письмо? Глянь — это же от моего Василька.
— Что ж ты разыгрываешь старую женщину, никто из нас никакого письма для Катерины Петровны не видал…
Керекеша сдвинул брови, на лбу его гармошкой сбежались морщины. Не глядя ни на кого, он мигал глазами и кусал наползавшие на нижнюю губу усы, пытаясь что-то вспомнить. Наконец с виноватым видом проговорил:
— Показалось мне, что ли? Ну, как сейчас, помню, Катерина Петровна: такой синий конверт и красивыми буквами адрес написан.
— Наверно, от Романа, — обрадовалась мать. — У него почерк красивый. Или от Виктора…
Керекеша озабоченно продолжал:
— А может, показалось? — Морщины на лбу почтальона разошлись, глаза обнадеживающе глянули из-под желтых бровей. — Завтра я этот вопрос проясню на почте, Катерина Петровна. Будьте уверены: если только письмо имеется, оно будет доставлено вам в самый раз. Керекеша понимает, что значит письмо в наше время…
IV
Ворона, брезгливо морщась и сплевывая, сгребал железной лопатой навоз в кучу. Уж лучше запах карболки, чем этот постоянный смрад темного и тесного коровника, где в два ряда стоят рыжие, понурые коровы. Доярки утверждали, что до войны в этом помещении было светло, чисто. Может быть… Очень может быть… Кое-где под потолком и сейчас еще висят покрытые паутиной, мышиного цвета, электрические лампочки. В «дежурной» валяются доильные аппараты. Но «век электричества» кончился здесь с тех пор, как колхозные мастера ушли на фронт. Некому отремонтировать и наладить движок… В домах мерцают коптилки. По ночам у дверей коровника тускло горит фонарь «летучая мышь». Да и его порой уносят в конюшню или свинарник…
Доярки говорили, что в первые дни войны еще можно было добиться порядка в коровнике. Но когда «пройдоху» Кругляка назначили скотником, все здесь пришло в упадок. Он, этот нелюдим Кругляк, не вывозил навоза из помещения, а сбрасывал его в самые темные углы. «Это просто вредительство», — возмущались доярки…
Следовало немедленно выгнать Кругляка из колхоза, но Сидор Захарович послал его пока на конюшню: пускай, мол, поработает под контролем других конюхов, может быть, исправится. Люди-то позарез нужны…
Став скотником, Ворона тоже обратил внимание на молчаливого Кругляка. У этого высокого, длиннорукого человека было странное лицо: брови его угрюмо наползали на злые, зеленоватые глаза, а толстые губы улыбались. Он улыбался постоянно, даже в те минуты, когда председатель отчитывал его за безделье.
В то время, когда Ворона вывозил тачкой навоз из коровника, Кругляк подошел к нему, попросил закурить.
Александр Иванович насыпал ему махорки в газетную бумажку и опять принялся за свое дело. Кругляк медленно крутил цигарку, глядя на скотника. Коричневое, худое лицо его, как всегда, улыбалось.
— Ты, сказывают, большим начальником был? — спросил он, когда Ворона, опрокинув пустую тачку, остановился у порога, чтобы передохнуть.