Я часто думал о матери. Скоро она должна вернуться в Сороки; надо будет в самом деле заняться колхозом. А кто ей поможет, если Максима нет?
Я молча пожал руку Грише. Он удивленно посмотрел на меня, но ничего не сказал. Сгущались сумерки. Гриша направился к дому, в котором поселилась тетка Варвара.
Я пошел к нашей хате. Она без крыши, но над ней раскинула мощные ветви уже пахнущая весной верба. Душистые ветки заглядывали в окна. Я с нетерпением ждал, когда снег окончательно растает и ветки вербы покроются нежной серебристо-зеленой листвой.
Вот уже несколько дней я живу в этой хате. Здесь стоит койка; на стенах висят портреты и плакаты, подаренные мне красноармейцами. Я успел побелить стены. Днем здесь совсем хорошо — светло, тепло, просторно. Ночью над хатой сверкают звезды. Я ложусь на койку и долго не сплю, думая о матери, о братьях. Скоро ли они появятся в Сороках? Как они встретят меня, покойника?
Перебираю в памяти все, что произошло за время войны. Думаю о завтрашнем дне. Чем же мне заняться? Может быть, в самом деле агрономией?
Стараюсь вспомнить все, что делал в поле Максим. Кладу под голову подаренную Гришей книгу (как бы кто-нибудь не утащил ее ночью). Да, я решил заняться землей. Но как трудно все же расстаться с небом. И, думая о земле, я впервые за время войны жадно гляжу на звезды. Ведь крыши нет — они прямо над головой.
Я долго не сплю, прислушиваясь к ночным звукам. Быть может, мать уже приехала и ищет меня. Я, кажется, мог бы расслышать шорох ее одежды, ее шаги.
Внезапно запел петух. Привет тебе, полуночный крикун! Спасибо тому, кто притащил тебя в глухие, вымершие Сороки.
Хорошо бы сейчас зажечь электрическую лампочку! Мать скорее нашла бы нашу хату. Но у меня нет даже огарка свечи, даже коптилки.
И все же я нашел выход. Я развожу костер просто на кирпичной лежанке, на той самой, где в зимние вечера сидели, греясь, братья и мать.
Костер горит хорошо; дым беспрепятственно поднимается вверх, заволакивая звезды. И пусть! Пусть не раздражают меня эти миры, кажущиеся издали ничтожными светлячками. Пусть других беспокоит слава Леверье, нашедшего новую планету. Я займусь землей.
Меня опять волнует все, что пережито за годы войны.
Я раскрываю подаренную Гришей тетрадь: пишу, лежа на койке. Изредка лениво поднимаюсь, чтобы подложить в костер немного дров. И снова склоняюсь над тетрадью. Меня беспокоит черный квадрат окна. За спиной чудится ехидное лицо Кости.
Я вздрагиваю. (Нервы!) Оборачиваюсь и со злым упрямством смотрю в окно. Но я вижу только высвеченные огнем костра ветки вербы, проползающую по ним тень от дыма. Сильнее разжигаю костер. Так легче будет матери найти нашу хату среди руин.
I
Я лежал в сырой и темной лесной землянке. На земле снова была весна. Она пришла не так, как описывают ее поэты. В марте припекло солнце, снег стаял, и появилась слякоть. Пошел дождь. В лицо хлестал теплый и влажный ветер. Потом снова начались морозы. Земля покрылась тонким слоем льда, ломавшимся под ногами со звоном, как стекло. Опять все побелело от снега, даже ветки деревьев. А сверху все еще сыпались снежинки — огромные, точно клочья белой бумаги.
Как только снова показалось солнце, тетка Варвара вытащила меня из землянки. «Скорее выздоровеешь», — сказала она.
Весь день я лежал на досках, высунув голову в дыру, которую мы называли дверью.
Жили мы, как дикари. Землянка была похожа на пещеру первобытных людей. Мох, дерево, камни украшали ее. В углу зияло отверстие для дыма. Дым поднимался вверх неохотно. Чаще всего он расползался по землянке, выедая глаза.
Сама тетка Варвара — тощая, черноглазая, суровая — напоминала если не дикарку, то во всяком случае отшельницу. И я тоже чувствовал себя отшельником. Нет, дикарем.
Однако мы не поддерживали вечного огня. У тетки Варвары была трофейная зажигалка. Она добывала огонь легким нажимом пальца. Дикарям не снилось такого чуда.
Как я попал в эту землянку, никто толком не мог сказать. Дядька Никита каждый раз по-новому рассказывал о том, как обнаружил меня в лесу. То я лежал в яме бездыханным трупом и он меня «откачивал»; то ползал по тропе, знакомой только одному дядьке; то сидел в траве, скуля, как бесприютный щенок.
Я же помнил лишь то, что произошло до взрыва первой гранаты. Я долго шел с Костей по лесу. Он вел меня, как хотел (я ведь не знал, где находится Полевой), и повел прямо на фашистский патруль. Но я был готов к этому. Я уже знал, что за человек Костя, и решил взорвать гранатой себя вместе с ним и гитлеровцами.