Правда, у нее было достаточно опыта в усмирении упрямцев, хотя трудно себе представить кого-то более ужасного в гневе, нежели Наполеон, но ей удалось сохранить относительное самообладание. Распростершись в слезах на лестнице перед домом, она отправила Евгения и Гортензию просить за нее: «Не покидайте нашу мать, она этого не переживет». Ее супруг, хотя и католик, сдался. Когда Люсьен на следующее утро нанес визит брату, он застал Жозефину, сияющую от счастья, в постели Наполеона. Воссоединение было полным. Семья же Наполеона пришла в бешенство, особенно Полина и Летиция, хотя у последней хватило благоразумия промолчать. Все они, разумеется, возлагали надежды на развод. Элиза, например, держала себя столь грубо и заносчиво, что Жозефина более не могла терпеть подле себя ее присутствие. Лишь одна милая и покладистая супруга Жозефа, Жюли, не принимала участия в семейной сваре. Но Жозефина торжествовала. Как бы то ни было, ей было чем отвлечь от дум своего вечно занятого мужа.
В течение двух недель со дня возвращения генерала Бонапарта в Париж Люсьен организовал у себя в доме на Рю Верт тайную встречу с членом Директории Сийесом, задумавшим устроить переворот, чтобы власть перешла к новому, более устойчивому правительству. Сийеса поддерживали Талейран и Фуше. Это было трио отъявленных негодяев, бывших клерикалов, которые, однако, видели настоящего солдата с первого взгляда. Поначалу они поставили на Бернадота, но затем решили, что, «хотя он внешне похож на орла, но в душе гусь». Как бы там ни было, Бернадот все еще оставался якобинцем, хотя и заигрывал с роялистами. Сам Наполеон чувствовал, что генерал-якобинец не питает к нему особых симпатий, и посему подозревал, что если «в нем взыграет честолюбие, то он пойдет на все». Само собой разумеется, Наполеон нервничал. Случись заговору провалиться, и ему не сносить головы, и его семья пойдет по миру. Однако Сийес заверил его, что Совет Старейшин, верхняя палата Ассамблеи, склонен их поддержать, в то время как Люсьен, будучи председателем Совета Пятисот, обещал, что их палата проведет заседание в Сен-Клу, дабы принять меры по предотвращению в Париже массовых беспорядков. Барраса следовало загнать в угол и вынудить подать в отставку.
Бонапарт все еще колебался. Сийес давно был ему отвратителен, а сам революционер-ветеран называл его не иначе как «этот нахальный коротышка». Однако Сийесу было необходимо заручиться поддержкой генералов. И хотя большинство из них, не раздумывая, дали согласие, якобинец Бернадот наотрез отказался принимать участие в том, что, по его мнению, скорее походило на мятеж. Он и без того призывал к аресту Наполеона за то, что тот оставил командование в Египте. Жозеф, который к этому времени немало, хотя и не афишируя своих целей, потрудился, выискивая сочувствующих и потенциальных союзников, по всей вероятности, убедил своего шурина, что тому не следует предупреждать директоров о грядущем перевороте, а когда настал решающий день, попросту пригласил его на обед в загородный дом, чтобы Бернадот даже не догадался о происходящем. Симпатии рядовых солдат оставались на стороне Бонапарта. Как только им стало известно о его возвращении, три драгунских полка парижского гарнизона подали петицию, чтобы им была оказана честь участвовать в смотре, проводимом Наполеоном, и офицер за офицером лично засвидетельствовали командующему свою преданность. Наполеон решил рискнуть, хотя на протяжении всего переворота не расставался с пистолетами 18 брюмера (9 ноября) Совет Старейшин, поверив Люсьену, утверждавшему, что в Париже назревает народное восстание, осмотрительно перенес заседание обеих палат из Тюильри в Сен-Клу днем позже. В дополнение Совет объявил Наполеона главнокомандующим всех столичных войск, вручив ему полномочия защищать Сен-Клу. 19 брюмера Наполеон был близок к полному провалу. Он не привык иметь дело со склочными политиками, имевшими манеру огрызаться. Его речь в Совете Старейшин прошла еще более или менее сносно, но когда Наполеон обратился к Совету Пятисот, его встретили в штыки. В зале отовсюду раздавались возгласы: «Долой тирана! Долой диктатора! Объявить его вне закона!» Генерал так и не сумел перекричать собравшихся. Он побледнел и даже едва не лишился чувств, поэтому поспешил покинуть зал, чтобы найти защиту среди поджидающих снаружи солдат. Положение спас Люсьен. Будучи председателем этой палаты, он воспользовался своим правом призвать к вооруженному вмешательству для усмирения разбушевавшихся депутатов. Забили барабаны, после чего гренадеры со штыками наперевес, возглавляемые Люсьеном и супругом Полины Леклерком, ворвались в зал, заставив тем самым многих депутатов выпрыгивать из окон в сад, где те нашли спасение в сгущающихся сумерках. Усмиренные остатки обеих палат встретились в девять часов того же вечера под председательством Люсьена и приняли решение назначить гражданина Бонапарта, Сийеса и Роже-Дюко временными консулами вместо Директории Мадам Пермон, несмотря на то что в свое время отказала Наполеону, снова превратилась в лучшую подругу Летиции и ее дочерей. Дочь мадам Пермон, Лаура, будущая супруга Жюно, более известная как герцогиня Д’Абрантес, рассказывает, что вечером 19 брюмера они отправились в комическую оперу (в то время Театр Федо). Внезапно актеры прервали игру, и тот из них, что играл главную роль, вышел к краю сцены и громким голосом объявил; «Граждане, генералу Бонапарту в Сен-Клу только что удалось избежать смерти от рук предателей страны». Полина тотчас испустила душераздирающий вопль и разрыдалась. Придя в себя, они с супругом бросились к дому Люсьена, где им и были рассказаны все подробности. Новость достигла Каролины, находившейся тогда в школе Сен-Жермен, еще более драматическим образом. Хотя девушке в ту пору было всего семнадцать, за ней ухаживал генерал Мюрат. Он отправил к ней солдат с письмом, в котором так говорилось о перевороте: «Бонапарт и Мюрат спасли Францию». А так как солдаты прибыли в Сен-Жермен после наступления темноты, то цоканьем копыт и звяканьем сабель до смерти перепугали бедную директрису мадам Компан, которая еще живо помнила ужасы террора. «Представьте себе, какой эффект произвели четверо верховых гренадеров, колотящих посреди ночи в дверь школы благородных девиц, — пишет в своих мемуарах подруга школьных дней Каролины Гортензия Богарне. — Но для Каролины это явилось лишь еще одним доказательством любви».