Бонапартам не потребовалось много времени, чтобы начать рассматривать себя пусть не как королевское семейство, но как таковое в будущем.
И все-таки Наполеона мучили опасения. Жозефина вспоминает, что он никак не мог преодолеть в себе чувство «благоговейного ужаса каждый раз, когда входил в кабинет покойного короля». Иногда, отходя ко сну, он говорил ей: «Ну давай, моя маленькая креолка, ложись спать в постель к твоему повелителю». В душе он всегда оставался выскочкой, который никогда толком не знал, как ему себя держать. Его манеры были чудовищны, в особенности по отношению к женщинам. Если верить Бурьену, который многого насмотрелся за эти годы, то «он (Наполеон) редко говорил что-либо приятное женщинам и частенько отпускал самые что ни на есть грубые, из ряда вон выходящие замечания». Например, одной он мог заявить: «Господи, какие же у вас красные локти!», другой — «Ну и шляпа! Истинное уродство!» Или же: «Вашему платью далеко до чистоты. Вы что, никогда не переодеваетесь? Да я же видел вас в нем никак не меньше двадцати раз!» Бурьен добавляет, что у Наполеона была «непреодолимая неприязнь к пышным особам».
В свои пятьдесят Летиция все еще была на редкость моложава и хороша собой — до тех пор, пока не открывала рот; она потеряла все зубы до единого. Жила она в доме своего брата Феша на Рю-дю-Монблан, отклонив предложение сына перебраться в Люксембургский дворец. Несомненно, эта резиденция как-то не вязалась с бывшей хозяйкой «Каса Буонапарте». Позднее Меттерних от кого-то слышал: «Мамашу Наполеона не интересовало ничего, кроме денег». Ни склад ее ума, ни ее вкусы не способствовали приобщению Летиции к высшему обществу. Она располагала непомерными доходами, но без четких указаний сына ничего не могла с ними поделать, кроме как вложить в недвижимость. Ей оказалось не под силу приспособиться к жизни во Франции, и она продолжала говорить по-итальянски, а если и заговаривала по-французски, то с чудовищным акцентом. Тем не менее могущественнейший властелин в Европе, укротитель французской революции по-прежнему благоговел перед матерью.
Элиза, синий чулок в семье, заполнила свой элегантный парижский особнячок Отель Морена писателями, учеными и художниками. Такие живописцы, как Давид, Изабе и Гро были там постоянными гостями. Она также сделала своим близким другом «академика», поэта и оратора Луи де Фонтана, с которым поддерживала регулярную переписку. Скорее всего, они не были любовниками. Угловатые прелести Элизы, должно быть, пришлись не по вкусу даже прихлебателю Фонтану. Салон Элизы почтил своим присутствием даже такой маститый литературный лев, как Рене де Шатобриан, и она сумела-таки уговорить Наполеона, чтобы он вычеркнул имя того из черных «эмигрантских» списков. Кроме того, вместе с Люсьеном Элиза была любительницей домашних спектаклей, в особенности ей нравилась вольтеровская трагедия «Альзира», в которой она, нарядившись в облегающее розовое шелковое трико, играла заглавную роль. Первый консул жаловался, что она появляется «на фиглярской сцене едва ли не голой». Элиза основала общество литературных дам и даже придумала для них особое платье, которое носила и сама (Лаура Пермон описывает его как нечто среднее между еврейским, греческим, римским и средневековым нарядом). В этих утонченных кругах Баччиоки наверняка смотрелся более чем нелепо. Их дружба с Люсьеном как-то увяла, после того как последний покинул Мадрид, и поэтому для Баччиоки требовалось подыскать новое место. В конечном итоге он получил командование двойной бригадой и был направлен в гарнизонный городок. Элиза была только счастлива избавиться от него, однако продолжала время от времени наносить визиты в роли этакого самозваного полковника, решая за супруга, кого из офицеров повысить в чине, а кого отправить в отставку. Причем с последними она держала себя столь же вызывающе надменно, как и с дамами в Тюильри.