Монсиньор. Я сам должен извиниться перед вами, что своим визитом отрываю от семейных радостей, от философских размышлений… Поверьте, что без причины…
Пальмиери. Зачем бы вы ни пожаловали, монсиньор, прошу вас садиться.
Монсиньор. Благодарю вас. (Садятся.) Нас никто не слышит?
Пальмиери. Никто.
Монсиньор. Дело, о котором я буду говорить с вами, слишком важно.
Пальмиери. Я готов выслушать вас с таким же терпением, как и всегда.
Монсиньор. Чтоб не злоупотреблять вашим терпением, я оставляю всякие околичности и приступаю прямо к делу.
Пальмиери. Премного обяжете.
Монсиньор. Я пришел поговорить с вами об этой известной женщине…
Пальмиери. Кто эта известная женщина?
Монсиньор. Гм… Розалия.
Пальмиери. Разговор не новый, но всегда приятный.
Монсиньор. На этот раз он приятен не будет. Ей необходимо удалиться не только из вашего дома, но даже из этого округа.
Пальмиери. Для чего, монсиньор?
Монсиньор. Я не желал бы объясняться более.
Пальмиери. В таком случае наш разговор будет короток. Вы считаете меня философом; а для философа первое дело — искать причины вещей и явлений. Я не нахожу никаких разумных оснований для той необходимости, о которой вы говорите. Розалия честная женщина, живет в доме честного человека, она гувернантка моей дочери, и довольно.
Монсиньор. Вашей дочери…
Пальмиери. Вы сомневаетесь, монсиньор?
Монсиньор. Нет. Я боюсь только, что эта девочка не та, которая родилась у вас и которую я имел честь крестить.
Пальмиери. Как же это так?
Монсиньор. Я думаю, что ребенок, настоящая Эмма, умерла в Катании, через несколько месяцев после вашего приезда в этот город.
Пальмиери. Вам сказали неправду.
Монсиньор. Ничего не может быть справедливей этого. Сегодня утром я получил от аббата Бенедиктинов: свидетельство об ее смерти, — я требовал его на всякий случай и имею честь представить вам. (Подает ему лист.) Ничего, возьмите, возьмите, полюбуйтесь на досуге, — у меня другое есть. Вы видите, что я хоть и не философ, а тоже доискиваюсь причин вещей и явлений.
Пальмиери. Да, когда это нужно для того, чтоб вредить другим, я это вижу, вижу также, что вы занимаетесь моими делами больше, чем следует.
Монсиньор. Может ли быть посторонним делом то, что тревожит совесть моей паствы?
Пальмиери. Какая тревожная совесть!
Монсиньор. Итак, жена ваша умерла, на другой вы не женаты, значит вторая Эмма незаконная.
Пальмиери. Я мог бы разубедить вас в этом… Но в своих поступках, монсиньор, я никому не даю отчета, кроме своей совести. Законная дочь Эмма или незаконная, это нисколько не доказывает, чтобы Розалия была ее матерью.
Монсиньор. Не доказывает, но заставляет подозревать.
Пальмиери. Подозревают только дурные люди.
Монсиньор. Но по крайней мере вот что не подвержено сомнению: Розалия замужем, живет врозь с мужем и, следовательно… Видите, доктор, что я знаю и это.
Пальмиери. Вижу, вижу.
Монсиньор. Эта женщина живет у вас, разойдясь с собственным мужем…
Пальмиери. Разойдясь — это неоспоримо. Но по какой причине, знаете ли, монсиньор?
Монсиньор. Нет.
Пальмиери. А еще судите и осуждаете.
Монсиньор. Пусть она возвратится…
Пальмиери. Куда?
Монсиньор. К мужу.
Пальмиери. В неаполитанские казематы?
Монсиньор. Как?
Пальмиери. Четырнадцать лет, как он осужден и заключен.
Монсиньор. Осужден!.. Ах, боже мой! И она, вместо того чтоб оплакивать мужа…
Пальмиери. Что же она делает?
Монсиньор. Не знаю.
Пальмиери. А я знаю… Положение ее ужасно: она ни в чем не виновата, а между тем осуждена страдать.
Монсиньор. Кто ж виноват?
Пальмиери. Триентское законоположение. Муж лишен всех человеческих прав, осужден на вечное заключение — это то же, что смерть, смерть гражданская, политическая. И жена не может располагать собой, не может выйти замуж…
Монсиньор. Этот закон свят.
Пальмиери. Не верю.
Монсиньор. Вы говорите нечестиво.
Пальмиери. Не слушайте!
Монсиньор (встает). Жду вашего решения относительно Розалии.
Пальмиери. Мое решение, монсиньор, следующее: никто не вправе испытывать мою душу, разыскивать мои сердечные привязанности, мое семейство; Розалия несчастна, обижена законом, отвержена обществом, оклеветана ханжами, я ей дал честное и покойное убежище, и никто в мире не принудит меня, ни советами, ни доносами, ни угрозами, отказаться от доброго дела, которое я считаю своим долгом.
Монсиньор. Мы еще посмотрим.
Пальмиери. Сколько вам угодно. Имеете еще что-нибудь сообщить мне?
Монсиньор. Нет.
Пальмиери. Тем лучше.
Монсиньор уходит.
Бедная Розалия! Удалить ее! Разлучить ее с ее дочерью! О нет! Она не переживет этого горя.
Действие второе
Кабинет монсиньора; в нем большая библиотека, картины исторического содержания, письменный стол, католический налой с подножкой для коленопреклонения. Вечер.
Монсиньор сидит у письменного стола и читает книгу несколько времени, потом закрывает ее.
Монсиньор. В тюрьме?.. За какое преступление?.. Я узнаю. Это открытие очень важно, оно придает новую таинственность положению Розалии… Я должен удалить ее отсюда по многим причинам. Глупо я сделал… Я слишком ясно дал ей понять мои намерения… Я обнаружил перед ней свою слабость… Она может огласить ее, а я этого совсем не желаю… Свидетелей и обличителей надо убирать подальше… С удалением Розалии весь скандал падет на доктора, — тем лучше, жалеть его нечего, а пример показать надобно. А! Вот новая мысль! Если бы этот… муж ее не сидел на цепи? Если б можно было вызвать его, как страшный призрак, как грозного судью над женой, которая покоится в объятиях другого… Без сомнения, этот буйный каторжник будет для нее страшнее инквизиции. Мысль удивительная, и, кто знает, может быть, мне ее удастся привести в исполнение!.. У меня такие связи в Неаполе, что… духовник королевы… надо будет обдумать ночью…
Входит Гаэтано со свечами.
Монсиньор и Гаэтано.
Гаэтано (ставя свечи на стол). Да сохранит вас господь, монсиньор.
Монсиньор. И тебя также, Гаэтано.
Гаэтано. Позвольте доложить: какой-то неизвестный человек зашел к нам.
Монсиньор. В такую пору?.. Ты спрашивал его, кто он?
Гаэтано. Сейчас же расспросил. Сначала, признаться сказать, этот странник, да еще к ночи-то, показался мне очень сомнительным; да и рассмотреть-то его было трудно; лежит, съежившись, у самой колонны. Когда он услыхал, что я иду, вздрогнул, вскочил и стал озираться, — видно испугался. Ну, думаю, не очень страшно, и стал его расспрашивать. Пробормотал он мне что-то, да и голос у него дрожит; только можно было понять, что он опоздал в дороге, заблудился в горах и желает видеть монсиньора, чтоб попросить пристанища не надолго.
Монсиньор. В этом никому не отказывают… но в наших горах бродят бандиты.