— Вечно у тебя мистика. Он надолго?
— Завтра улетает в Москву, оттуда — в Иркутск.
Они заговорили о сибирской родне Марка, о какой-то хакасской прабабушке, от которой он унаследовал вороную масть и разрез глаз, о староверском семействе, хранящем древние правила жизни. Джимми ничего против этого Марка не имела, он был ей даже симпатичен, вот только идти за него замуж не желала, хотя он уже дважды звал.
Потом она сказала слова, от которых Мерлин поморщился:
— Да нет, с ним хорошо было, и в постели, и вообще…
Дальше он слушать не хотел. Значит, у нее с этим, который с проседью, что-то было!
Он бесшумно встал и ушел.
Подслушивать нехорошо, это он знал, но вот впервые в жизни сознательно подслушал — и не испытал угрызений совести.
До этой новости он Джимми очень уважал. А теперь вдруг оказалось, что она такая, как все, играет в свои женские игры с мужчинами, рассказывает подругам всякие подробности — с кем хорошо, с кем нехорошо… Джимми словно раздвоилась — одна лихо командовала сотрудниками в «Беги-городе», носилась на байке и могла залезть, разрабатывая маршрут, на любую крышу; другая лежала в постели, готовая принять там мужчину…
В «Пятачке» Мерлин взял нарезку — ветчину и копченую колбасу, взял хлеб и глазированные сырки, подумал — купил еще и чай. Мать брала обычно самый дешевый — она искренне не понимала разницы между сортами, а он понимал. Настроение было гадкое, он постоял перед полками со спиртным — и взял дешевую водку. Мерлин пил водку очень редко — после того, как в пятнадцать лет отравился какой-то левой дрянью. Но сейчс ему вдруг захотелось — деньги есть, чего же не взять.
Мать была дома, смотрела телевизор. Спрятаться от телевизора можно было только на кухне. Они жили в старом доме, в однокомнатной квартире, причем комната, довольно большая, была как буква «Г». Верх буквы, совсем маленький, они отгородили шкафом — получился закуток, который заняла мать. Это было разумно — Мерлин, слоняясь по тусовкам, иногда и под утро приходил, а она вставала рано, и шкаф как-то обеспечивал ей темноту и тишину. Но вот телевизор стоял за пределами закутка.
— Мишунчик! — обрадовалась мать. — А я супчик сварила!
Варить суп она не умела — вечно недосаливала. Мерлин сейчас не хотел с ней разбираться и пошел на кухню — разогреть суп. Она вышла следом — ей нравилось смотреть, как он ест. И, конечно, она увидела, как сын достает из рюкзака водку.
— Мишунчик!
— Что?
— Мишунчик!
— Мать, я взрослый человек!
И понеслось…
Все скопившееся недовольство Мерлин выплеснул в крике по случаю водки и собственной взрослости. Мать разревелась и ушла в закуток. Он налил в чайную чашку грамм пятьдесят, выпил единым духом и попробовал заесть супом. Но мать, которой сто раз было говорено про недосол, пересолила. Мерлин треснул кулаком по столу, полез в холодильник, нашел дешевую вареную колбасу, откусил прямо от мягкого розового цилиндра — сколько поместилось во рту.
Ему было скверно. Он понимал, что сорвался напрасно. Нужно было подождать с водкой — мать бы ушла в закуток, и тогда… Но, с другой стороны, увидеть свою вину в новом скандале он просто не мог. Мать же должна понимать, что взрослый сын, который сам зарабатывает себе на жизнь, имеет право выпить, когда пожелает и что пожелает! А она не понимала, и объяснить ей было невозможно, на нее действует только крик — крика она боится и прячется. Так рассуждал Мерлин, наливая еще водки в чашку.
Возможно, и Джимми на самом деле была такой — знающей толк только в своей работе, как мать, а дома называющей своего мужчину Маркунчиком, а другого — Витюнчиком, а третьего — Сашунчиком! Она перестала быть веселой девочкой в прикиде рокера — и простить ей это было совершенно невозможно. Чтобы на душе полегчало, потребовалась третья чашка. Потом он лег спать, и к рассвету ему поплохело — мутило, измучили безуспешные рвотные позывы, голова стала чугунная, и только в восемь утра он избавился от мерзкой отравы.
Мать слышала, как он бродит по квартире, но не окликнула — боялась. Он знал, что она слышит, знал также, что если ее позвать — она кинется на помощь страстно и бестолково. Но не позвал.
Потом он заснул.
Его разбудил Кузькин звонок. Учителя знали, что она дружит с Мерлином, и задали ей вопрос: твой охламон собирается хоть на последние деньки вернуться в школу и формально завершить учебный год? У них, учителей, была своя отчетность, и балбесы, которые вываливаются из учебного процесса, ее сильно портят.