— Зинка, ты что это сегодня крыльцо не помыла? — загремел прямо с порога Никодим Власыч. Затем у дверей в комнату, где сидели Ефим с Валентином, послышался шепот, отрывистые слова хозяина, а через мгновенье появился и он сам — высокий, сухощавый, с горбатым носом и холодными свинцовыми глазами. Взгляд его, остановившись на Ефиме, на мгновенье потеплел
— Вернулся, Ефимка? Ну-ко, я тебя потискаю, горе луковое...
«Вот откуда у Ефима эта поговорка! — сообразил Валентин. — В наследство от батьки».
Никодим Власыч три раза, как того требовал обычай, поцеловал сына, и тут его глаза остановились на Валентине. Он обернулся к сыну, как бы спрашивая: кто таков?
Ефим подошел к Валентину.
— Познакомься, батя. Мой старый армейский товарищ и первый друг. Вместе щи солдатские хлебали. — смело соврал он, а поймав удивленный взгляд Валентина, подмигнул ему:
— Ты помалкивай... А то батька крут у меня, может и отходную сыграть.
— Что это вы там шепчетесь? — усмехнулся отец и, поздоровавшись с Валентином, скомандовал:
— Мать, Зинка! За гостями!
Дом у Горлянкиных вместительный, комнат много Но и гостей пришло не мало. Вновь приходящие, особенно молодежь, едва раздевшись, разыскивали Ефима, шумно поздравляли его с возвращением, а затем, переговариваясь, отходили и присоединялись к какой-либо группе гостей, и вскоре во всех пяти комнатах обширного дома стоял оживленный говор, смех, шутки.
Валентин вышел на крыльцо. Он снова почувствовал себя чужим, лишним среди этой говорливой компании. Кто-то осторожно тронул Валентина за плечо. Он оглянулся: Зина.
— Вам скучно? — тихо спросила она, и в полутьме ее глаза шаловливо блеснули. «А характер у нее, должно быть, радушный. Не такой, как у Ефима», — неожиданно тепло подумал Валентин.
— Скучно, Зина... — признался он. — Ефим дома, а я... — он не договорил, тяжело махнул рукой.
— А вы не думайте так-то. Пойдемте лучше до всех, — и тут же испуганно схватила его за руку, шепнув: — Тише... Батя с мамой...
Оба, как заговорщики, приникли к бревенчатой стене. В сенцах послышалось покашливание Никодима Власыча, а затем робкий голос его жены:
— Так как же, Никодим?
— Кхм... Понаперло гостей-то... Чай, горе луковое, всю округу созвали с Зинкой... на дармовщину-то.
— Мы...
— Ладно, знаю... — Никодим Власыч помолчал, видно что-то соображая, потом приказал:
— Вы, того... Бочонок, что под лавкой, не починайте. Да и закуской не больно швыряйтесь. Пусть не обессудят нас гости, коли мало покажется бражки-то. Домой придут — добавят...
— Но как же, Никодимушка! Ведь сын приехал, стыдно людям глядеть в глаза будет.'
— Не твое дело... Не твоя шея скрипела зарабатывать-то... Вот и помалкивай.
Дверь хлопнула, все стихло.
— Ушли, — облегченно вздохнула Зина. — Опять батя зажилился.
«Вот какой ценой обстановочка-то в доме появилась», — подумал Валентин.
— Пойдемте, а то холодно, — затормошила его за рукав Зина.
Долго в этот вечер в доме Горлянкиных звенели стаканы, побрякивали вилки. Хозяйка, видно, не сдержала наказа Никодима Власыча: кое у кого в голове уже изрядно помутилось. Все шумнее становилось за столами, кто-то попробовал даже запеть, правда, безуспешно: никто не подхватил.
Валентин пил мало, что не укрылось даже от посоловевшего взгляда Никодима Власыча.
— Ты чего же это, горе луковое, брезгуешь нашей бражкой, а? Аль в армии приучили вас. шампанские распивать? Давай, мать, штрафную почетному гостю.
«Штрафная» — огромная пол-литровая кружка — мигом очутилась перед Валентином.
— Ну нет... — уперся он.
— Пей, Валюшка, не обижай отца, — загудел в ухо Ефим. Седоусый старичок, сосед Валентина, махнул рукой.
— Пей, сынок. Ты же с солдатчины пришел, пей теперь. Я вот с солдатчины возвращался...
Валентин потянул сладкую, почти липкую, хмельную жидкость и с каждым глотком чувствовал, как у него все больше захватывает дыхание.
Появился гармонист. Столы, задрожав, поплыли к стене. На середину вышел первый танцор, молодой вихрастый парень, вероятно, дружок Ефима. А сам Ефим, выбрав момент, подошел сзади к сестре, не спускавшей глаз с Валентина, и хрипло шепнул ей на ухо, обдавая сивушным запахом:
— Что, втюрилась, горе луковое? Хорош паренек — яблочко румяное.
— Ну тебя... — Зина смущенно опустила глаза.
— Хошь, окручу с ним? Во-о будет муженек. Да ты не брыкайся, Зинка, я тебе серьезно говорю, — он пьяно икнул. — И в семье у нас работник прибавится. Ну, говори!