Тяжело стало на сердце Валентина. Выходит, виноват во всем он, уехав в Ельное. Кстати, и Зина упоминается... Нет уж, Галя; если двое не могут сами решить свою судьбу, к чему вмешивать еще и третьего человека... Третьего... А как же тот, третий, как же Бурнаков? Или... уже наигрался? Не потому ли, Галинка, и пишешь ты мне, что тебе уже некому высказать обидные слова? Да, да... вы были с Бурнаковым прежде очень счастливы, а что же сейчас случилось? Нет, писать я тебе не буду, не нужно обманывать себя.
Валентин устало поднял письмо... Сын... Сын? У них будет сын?!
Он вскочил и, хотя строчки прыгали у него перед глазами, быстро прочитал конец письма, где Галина писала о будущем ребенке... И счастливо — словно завороженный этим чудесным словом «сын» — улыбнулся, открыл ящик стола и выхватил чистый лист бумаги.
Вскоре письмо, восторженное, грешащее всеми возможными ошибками и стиля и логики, было написано, он перечитал его, но запечатывать не стал, а просто опустил голову на сжатые руки и закрыл глаза. Да, да, он прав, не уехав далеко от Шахтинска, иначе он бы долго не знал о сыне. Интересно, почему врачи говорят ей, что будет сын, а не дочь? Или это она сама выдумала? Все же, как просто дать человеку жизнь... Это хорошо, что будет малышка, похожий, конечно, на него, Валентина... А вдруг не на него, вдруг?..
Валентин поднял голову, счастливое выражение на лице тускнело, в глазах появилось что-то тревожное и злое... Интересно, как далеко зашли отношения Галины и Бурнакова... Нет, нет, не может этого быть... И все же.
Лист бумаги, только что торопливо исписанный, уже разорванный лежал в корзине. Никаких писем не нужно, со временем все объяснится.
На сердце легла привычная тяжесть.
17
С тех пор, как Тачинский увидел Тамару и Зыкина вместе и узнал, что они скоро поженятся, — а это было известно уже всему поселку, — ом стал избегать встреч с девушкой. Где-то в глубине сердца затаилась на нее обида, но внешне все узнавали в нем прежнего Тачинского, каким он был до романа с Тамарой: он почти круглосуточно был на шахте, и уже не в кабинете, а чаще всего — в забоях... Испытания угольного комбайна шли с переменным успехом: бывали случаи, когда агрегат работал безотказно в течение двух-трех суток, но часто машина стояла.
...Однажды вечером, когда комбайн пошел на полный ход и получилась заминка из-за подачи порожняка, Тачинский возмутился работой транспортников.
— А если комбайн пойдет теперь без перерыва, что вы будете делать? — напустился он на Зыкина. — Из-за вашей халатности машину останавливать не будем... Идите и сейчас же организуйте бесперебойную подачу вагонов.
Зыкин ушел.
Спустя полчаса Тачинский прошел мимо дежурных слесарей, ремонтирующих только что остановившийся электровоз.
И вдруг, уже отойдя в полутьму штрека, он услышал голос, от которого остановился, как вкопанный...
— Замечаете, ребята, как главный инженер кричит теперь на нашего начальника? Кричать-то бы еще ничего, но если вспомнить, что наш начальник отбил у него бухгалтершу, то...
Тачинский не поверил своим ушам... Вот какие разговоры, оказывается, вызывает его требовательность к Зыкину? Значит, справедливо или нет будет он требовать с Зыкина, а люди будут думать, что все это — в отместку за Тамару? Как же это устранить? Ведь получится нехорошо, если так подумают, услышав людские пересуды, Клубенцов и Шалин. Откровенно говоря, им-то как раз Тачинский и не хотел давать лишний козырь против себя... Но как же избежать этого? И совсем неожиданно Марк Александрович нашел выход...
...Вернувшись из шахты, он зашел к Шалину.
— Семен Платонович... Я больше не могу работать с Зыкиным...
— Почему? Или Зыкин не выполняет ваших распоряжений?
— Не то... Тут дело личное.
И Тачинский, вздыхая и хмурясь, рассказал о том, что среди шахтеров носятся слухи, подобные тому, который он сам лично услышал сегодня.
— М-да... Положение неважное... — Шалин сидел в раздумье.
— А что, если нам поговорить откровенно с Зыкиным?
— С Зыкиным? Нет, нет...
— Подумай, Марк Александрович... Это внесет ясность в ваши отношения.
Тачинский резко встал и направился к выходу. Подойдя к двери, в раздумье остановился и обернулся.
— Ну что ж, я согласен... Но прежде вы с ним переговорите сами... Мне... мне не хочется рассказывать ему... о своих отношениях с Тамарой.
Выйдя на шахтный двор, Марк Александрович остановился. «Ну вот, теперь я поставлю тебя в такие условия работы, какие мне хочется», — подумал он о Зыкине, невольно оглядываясь вокруг. На землю уже навалилась густая ночь, плотная, безветренная, тихая.