– Но как же…
– Значит, ты сегодня не жр-решь, – отрезала Женя. Ее картавость чуть смягчила грубое слово. – Милка, давай в темпе. У меня желудок сейчас склеится.
– Зря ты не хочешь, – сказал Костик, усаживаясь напротив. В руках у него покоилась жестяная миска с присохшими комочками еды. – Правда, вкусно. Может, кусочек?
– Я вам верю, но несколько лет назад я пообещала себе, что не стану есть животных. Я, наверное, слишком наивная, но мне их жалко.
– О да, – влезла Женя. – Как же замечательно, что ты сама это понимаешь.
– Жень, – Костин выдох, такой уже родной и знакомый. Саша с трудом сдержала улыбку.
– Ну, как хочешь, – Мила сноровисто вскрыла банку консервным ножом и, зачерпнув ложкой мясо в глянцевой пленке жира, первым делом положила Юре. – Правда, в таком дурдоме можно было бы хоть немного поесть. Силы пригодятся.
– Я не хочу, – натянуто улыбнулась Саша. – Правда. Спасибо за предложение.
– Давай хоть воды тебе налью… Воду-то ты пьешь? – спросил Костик с преувеличенной серьезностью.
– Пью, – улыбнулась Саша.
Ужинали в тишине. Саша чувствовала себя белой вороной, замечала в чужом чавканье долгие паузы, видела сомнение в глазах. Бродяги ели, делая вид, что все нормально, но воздух вокруг них чуть подрагивал от напряжения.
На Сашу, то и дело отхлебывающую из кружки, старались не смотреть.
– А где вы берете еду? – спросила она, устав от тягостного молчания.
– Вор-руем, – ответила Женя с вызовом.
– Приходится, – согласился Костик. – Порой делаем вылазки, обчищаем склады. Сейчас проще – яблоки, картошка на огородах… Наберем на зиму, и нормально.
Саша лишь кивнула ему в ответ.
Вновь повисло молчание, ложки судорожно заскребли по мискам. Лампа чуть мерцала, и Саше нравилось смотреть на нее, на ее живой огонек, будто бы костер, что разливал тепло по сторонам. Саша давно согрелась, и на щеках ее проступил румянец – она чувствовала, как кожу покалывает прилившей кровью.
– Валенька, давай покушаем… – Мила, сидящая рядом с девочкой, ласково гладила ее ладонью по волосам, а Валя морщилась, прятала лицо от света.
Да, Мила старше бродяг, ее расплывшееся тело выглядело материнским среди худых и нескладных обитателей гнезда. Даже то, как она ласково проводила рукой по хрупким девчоночьим плечам, с какой нежностью будила Валю, говорило о многом.
– Давай-давай, просыпайся. Ночью встанешь голодная, а кормить тебя уже никто не будет, – уговаривала Мила.
Саша попыталась вспомнить, будила ли собственная мать ее такой лаской хотя бы раз в жизни, но не смогла. Она без отрыва смотрела на Валю, которую Мила уже усадила на колени и принялась сноровисто кормить тушенкой, что липла блестящей пленкой к ложке. Видимо, Мила спешила накормить девочку, пока она еще до конца не проснулась.
Валя сонно хлопала глазами и послушно ела.
К Сашиному горлу подступила тошнота.
– Тихо! – сказал Юра, и все звуки в комнате разом оборвались. Саша застыла вместе с бродягами, переводя взгляд с одного лица на другое.
Тишина, плотная и неподвижная, обволокла их сгорбленные силуэты. Женя, рука которой застыла в воздухе вместе с ложкой, будто бы окаменела. Даже молчаливая Валя спрятала лицо на груди у Милы.
Костя медленным движением выключил лампу, и теперь вместе с тишиной их обступила и чернота. Саша едва не вскрикнула, когда ее ладонь нашарил Юра и крепко сжал в своей руке.
– Ни звука, – едва слышно предупредил он. Саша кивнула, не подумав даже, что он этого не видит.
Секунды ползли, неповоротливые и тяжелые, словно булыжники, а Саша то и дело забывала дышать. Она прислушивалась так сильно, что чувствовала тиканье наручных часов на запястье у Костика – точно таких же, как у папы.
Папа…
Бродяги молчали. Только их слабое дыхание, едва заметное, было слышно в запертой комнате. Саше до смерти хотелось спросить, что происходит, но она боялась этого, боялась и молчала, желая вновь нашарить теплую Юрину руку и стиснуть ее, только бы понять, что она здесь не одна.
Если бы не их дыхание… Она сорвалась бы, закричала или бросилась к кому-нибудь, потому что стены снова сдавили, потому что подкравшийся страх надавил на плечи, потому что на миг ей почудилась, что Саша снова стоит в бесконечном тоннеле с вонючей черной водой…
Одна. Совсем одна.
Чувство схлынуло, но его гаснущее эхо все еще было в груди.
А потом и паника стала осязаемой.
Кто-то внизу ходил. Едва слышно – только шорох, только что-то неясное и неверное, но нет. Это шаги. Шаги, от которых бродяг отделяли дверь и небольшая лестница, приближались.