Мой дом давно превратился в закрытую территорию, скрывающую стыдную болезнь: было унизительно и неловко, когда пришедшие вдруг друзья с упорным любопытством пытались заглянуть в щель приоткрытой двери, когда учителя надменно отчитывали за порванный рукав или свежие синяки и ссадины. «Все хорошо, все в порядке», — голос звучит спокойно, взгляд тверд, чувство вины за то, что ты — жертва скандалов, побоев и драк, оставляющих снаружи фиолетовые отметины, запрятано глубоко внутри — подальше от чужих пытливых глаз. В конце концов я преуспел в обмане так, что сам поверил — могу стать актером, чтобы уже в полную силу прочувствовать, каково это прожить чужую жизнь, чтобы понять, как это — быть другим, потому что быть собой отвратительно, чтобы с еще более уверенным видом повторять: «Все в порядке, все хорошо». Однако вместо художественной декламации, исторических костюмов с белоснежными жабо, повелительных «представьте, что вы — неодушевленный предмет» и «лра, лря, лру, лрю», произносимых на выдохе, усилившийся от тяжкой жизни с недостатком закуски, в которую мгновенно превращались все вносимые в дом продукты, твой вой, мама, погнал меня на простую человеческую работу, как только мне в руки впихнули паспорт. Настало время поменяться ролями: теперь ты — капризный ребенок, я — добытчик. Что ж, по крайней мере, трудоголизм — приемлемая обществом форма аддикции.
Взросление сопровождалось давящим поиском одобрения. Я жаждал привязаться хоть к кому-нибудь и попался бездушной дрессировщице. Она то звала к себе, и я бросался к ней тут же, то отвергала — и я скулил, не в силах занять чем-то время, предназначенное для ее внимания. Сам не заметил, как превратился в марионетку, деревянного Пиноккио, который самозабвенно врет себе, что не только он зависим, но и она никогда не выпустит вагу из рук. На деле желание моей госпожи увидеть меня измерялось в основном стоимостью подарков; мои любовь, улыбки, прикосновения, объятия, как и проступки и упущения в ее голове переводились во всеобщий эквивалент по одной ей известному прайсу: при положительном балансе она позволяла развлекать ее своим присутствием — я мчался к ней верным псом. Но как-то посчитав на своем ментальном абакусе, что я недостаточно перспективный, моя Айса оборвала нас связывающее. Чувство покинутости умертвило то, что осталось от меня, пусть это и невозможно: на самом деле мы состоим не из тканей и клеток, не из желаний и надежд, не из воды (слез? пота?) или вина, мы сотканы из пустоты, разделяющей те малые по сравнению с ней атомы, что произвольно оказались нашей и под нашей оболочкой. И все же я готов был валяться у нее в ногах — но смысл? — родительское пренебрежение давно взрастило во мне веру — меня не за что любить.
В действительности я несколько раз пытался освободиться от тяготящей меня связи: тогда впервые мне в руки попался набор остро заточенных резцов по дереву, и, лежа в ванной, как сейчас, я представлял, как снимаю с себя стружку, делаю зарубки и клинорезные выемки на месте крепления нитей. Теперь от былых фантазий остались лишь неровные белые полосы, обхватывающие запястья, и пара кривых линий на левом боку. Я стал уязвим, покорился красоте и попал в капкан, но именно тогда решил, что я не пес, а волк. В действительности? Нет, это вымышленный мир, любое совпадение с реальностью случайно.
Как ни странно, я спасался работой, стараясь закрыть ей все бездонные бреши в моей жизни. Я попал в отдел продаж одного из крупнейших поставщиков алкогольной продукции в регионе и, по большому счету, решал, кто будет наслаждаться бархатисто-ягодным Каберне или прочувствует оттенки фруктов и ванили в букете Шардоне — истинная ирония судьбы. Вскоре я перезнакомился со всем офисом и уже здоровался за руку со специалистами по армянским коньякам: «Как дела, брат?» — «Отлично, брат» — будто пробовал на вкус суррогат семьи. Меня приняли, я свой: «Мы с тобой одной крови — ты и я». Какое спокойное, безмятежное было время, пока не пришла новая сотрудница в отдел логистики.
Одного взгляда достаточно, чтобы заметить что-то притягательно родное, что нас объединит — распознание на уровне инстинкта «свой-чужой». Но сближаться я не спешил: убеждал себя, что нужно проверить, не обманываюсь ли, боясь ошибиться, хотя знал — темное притягивается к темному. Нам приходилось вести длительную рабочую переписку, и уже вскоре стал считывать твое настроение лишь по точкам, скобкам и восклицательным знакам. Порой мне казалось, что ты специально стараешься так сообщить что-то между строк. Каждый раз при встрече я ловил твой долгий заинтересованный взгляд. На корпоративных праздниках старался оказаться рядом, а после, выбирая снимки для Инстаграма, запрятывал твои фотографии среди десятка мне безразличных, подписывая их все ценным — «семья», но это лишь иллюзия, подмена.