— Давай перекурим, — сказал Остап Григорьевич. — А потом пойдешь к сестре.
Они сели в холодке у шалаша. Петро протянул отцу портсигар.
— Э, нет! Я своего.
Старик полез в карман, с заметным холодком сказал:
— Ты думаешь, мне легко эти дерева доглядать?
— Нет, я этого не думаю. Откуда вы взяли?
— Сколько я горя хлебнул, пока это с земли все поднялось, — продолжал тем же тоном отец. — Другой плюнул бы и не морочил себе голову. Людей Девятко не давал, все на поля да на огороды. Пока допросишься инвентаря или химикатов, слезьми изойдешь. Один ответ: «Нету средств». Послухаешь такое раз, другой — думаешь: ну вас к дядьку лысому! А сердце ж, оно болит. Не об себе хлопотал. И снова идешь, копаешься…
Движением руки он остановил Петра, собиравшегося что-то сказать.
— А в этом году, — продолжал Остап Григорьевич, — с одного сада дохода тысяч шестьсот возьмем. Теперь и Девятко за мной следом бегает: «Чего еще, Григорьевич?» Говори, мол, все сделаем…
— Почему вы, тато, разговор об этом завели? Я же знаю, не легко вам.
— А ты думал, не приметил я, какой ты ходишь? Батько свои достижения показывает, а у тебя свои думки… Ты ж, сынок, китайку с жерделой спутал. Это как? Я промолчал, а сейчас все тебе выкладаю…
Петро сокрушенно покрутил головой. С выжидающей улыбкой смотрел он на отца.
— Ты не смейся, — с неожиданной суровостью сказал Остап Григорьевич. — Ты слухай, что тебе батько говорит.
— Слушаю, тато.
— Что это, скажи, за беда такая приключилась, что батькова хата тебе не милая? С матерью еще и не переговорил как следует, а уже ходу!
Петро молчал, ероша чуб, из одного уголка рта в другой перекидывая папиросу.
— Если девка глупая, туда-сюда шатается, — помолчав, продолжал отец, — так, значит, весь свет на ней сошелся? Лучшую, что ли, себе не найдешь? Гордости в тебе нету, сынку.
— Тут, тато, дело тонкое, — чужим, охрипшим голосом ответил Петро.
— Ты еще за юбку материну держался, — сказал отец, — а я глядел на тебя и в думках держал: «Добрый казак растет. Этот в жизни дорожку пробьет». Боевой рос, настойчивый. Ванюшка, тот помягче был. А теперь, выходит, тебя девка — и та может подкосить…
Петро отлично понимал, почему отец затеял этот разговор. Старик не мог простить Оксане, что она предпочла Петру кого-то другого.
— Раз вы об этом заговорили, — он повернулся к отцу, — я вам вот что скажу. Настойчивость тут ни при чем. Ее у меня хватает.
— Во, во! Верные слова.
— Нравится она мне, не скрываю. Жениться думал…
— Девка как девка, — пренебрежительно перебил Остап Григорьевич.
— …но заставить любить силой да настойчивостью еще никому не удавалось. И обвинять ее не в чем, тато. А дивчина она хорошая, напрасно вы о ней так отзываетесь.
— Ну и тебе печалиться нечего. Смотреть на тебя, такого, тошно.
Остап Григорьевич поднялся, выколотил о чурбак пепел из трубки.
— До Ганьки пойдешь?
— Пойду.
Разговор с отцом оживил Петра. «А и дотошный, — думал он, уходя из сада. — Старый, старый, а ничего не пропустит».
Он с облегчением вздохнул и, вспомнив суровое лицо отца, рассмеялся.
XIIНа свекловичных полях было многолюдно, но звено сестры Петро разыскал без труда.
Ганна заметила брата издали. Оторвавшись от работы, она сказала что-то своим подругам и помахала рукой.
Обойдя межой зеленые рядки, Петро подошел к работающим, весело шевельнул бровями:
— Бог помочь, дивчата!
Девушки разглядывали его, не стесняясь, с откровенным любопытством. Одна из них, с закутанным от солнца лицом, блеснула глазами из узенькой щелочки в платке и откликнулась певучим, грудным голосом:
— Богы казалы, щоб и вы помогалы.
Ганна отложила мотыгу.
— Отдохнул, братуня?
— Отдыхать пока мне, Ганя, не требуется.
— У батька был?
— Заходил.
Дивчата проворно орудовали мотыгами, вполголоса переговариваясь меж собой и пересмеиваясь.
Ганна вытерла пот на загорелом лице, оглядела пройденную загонку; пышные рядки ботвы протянулись изумрудными лентами по взрыхленной угольно-черной земле. Увядали на солнце срезанные в междурядьях и примятые ступнями босых ног бледно-розовые стебли бурьяна.
— Хороший бурак, — похвалил Петро. — Видно, трудов не пожалели.
— А как же! Знаешь, сколько трудов? Мы ж и пахали глубоко, подкармливали. Сколько раз поливали. Это только сказать легко. Воду с Днепра ведрами таскали.