— Верка-Верочка, ты чокнутый журналист, — сказал я и зарылся носом в её волосы. Волосы пахли морской солью, рыбьим жиром и китайским гелем для укладки. — А ещё у тебя есть удивительное свойство: тебе и китайское личико шло, и то, что сейчас.
— Сейчас — это потому что мне родной пигмент убрали, — сказала Вера со вздохом. — Пока не восстановится — буду бледной молью. А что мне мордочка Ксин шла — врёшь ты всё.
— Шла-шла, — сказал я. — Такой плюшевый котёночек.
— Прелесть, какая дурочка…
— Чудо, какая умница. Я горжусь тобой, Верка. Когда-нибудь о тебе будут песни петь, причём и шедми, и люди.
Мы целовались, а над морем сияла громадная холодная луна, чуть выщербленная с краю. Мы согрелись — и не хотелось идти в дом, но тётя Даша покричала с крыльца:
— Идите спать, полуночники!
Мы переглянулись, хихикнули — и пошли. Из тени выскользнула невысокая фигурка, вошла в круг света — и оказалась Тари.
— И ты не спишь? — спросил я.
Тари взглянула на меня устало:
— Улэ, мне мерещатся голоса. Многие голоса, далеко. Это так… больно, тяжело… Это, наверное, с той базы… или девочки, которые заблудились в лесу… или это зовут мёртвые… я не знаю.
Вера обняла её — и Тари положила голову Вере на плечо.
— Ты хорошая, — сказала Тари тихо. — Ты сильная, а я слабая. С тобой мне кажется, что и у меня хватит сил.
Вера погладила гриву Тари, заплетённую в три косы:
— Мы завтра всё узнаем, сестрёнка. Мне тоже плохо, я не сильная. Тебе мерещатся голоса, а мне — глаза, знаешь… глаза и глаза. Но мы с тобой всех спасём, ты не думай.
Я смотрел, как Вера обнимает Тари, и думал, как много, в сущности, общего между живыми и разумными существами. Как мы все нуждаемся в тепле… даже если можем жить в арктическом холоде, всё равно нужно тепло души.
Шедми ушли спать на веранду, где, по их мнению, было свежее и приятнее, чем в доме, а по нашему мнению, стоял почти такой же острый холод, как на улице. Мы с Яриком и Ливэем устроились на полу, на паре старых матрасов, а Вера стоически отразила все попытки тёти Даши уложить её на свою кровать и заняла обнаруженную на чердаке раскладушку. Мы выключили свет, но никто не мог заснуть. Ливэй вздыхал, Ярик никак не мог найти себе удобную позу, будто у него что-то болело. К Вере пришёл кот, улёгся у неё на груди и урчал, а Вера почёсывала его за ухом, плача без всхлипов: я видел, как в лунном свете блестит капля у неё на щеке.
А я делал вид, что сплю — ну, по крайней мере, засыпаю — и думал о словах Тари. О голосах.
Все ли места, где держат детей шедми, мы нашли?
А если есть что-нибудь настолько мощно засекреченное, что мы не сумели о нём узнать?
Я тоже начинаю слышать зов мертвецов, но хуже того — живых, которым мы не можем помочь. И это, оказывается, чертовски больно.
Милая Верка надеется раскрыть людям глаза — а люди, похоже, более или менее в курсе. И всем, в общем, наплевать. Ещё немного — и они начнут обсуждать цены на жир шедми… как на сливочное масло.
Ужас был, когда ждали бомбёжки с орбиты. А сейчас уже никакого ужаса, всё, наступил хэппи-энд, все порадовались, разделили трофеи и прикидывают, сколько смогут заработать… и насколько лучше будет жить, с новыми-то технологиями… Шедми — не люди. Для китайцев и всего Востока они просто экзотические существа, вроде любых других бедолаг, которых пускают на очередной эликсир вечной юности. Для американцев — ну, может, кто-то из правозащитников и дёрнется, как Сильвия или наша Моника, полтора человека… а прочие и не почешутся, просто будут покупать препарат, как витамины и антидепрессанты покупают… В Федерации, наверное, придётся как-то бороться с чокнутыми, вроде Семёна или тёти Даши с Василием, но ведь на каждую тётю Дашу всегда найдётся Алька с мужем…
Интересно, думал я, сколько у нас времени. Штатники наверняка уже спохватились… быть может, китайцы тоже. Есть ли у нас завтра? Мы же ограбили человечество, как забавно… Дадут ли нам уйти? Может, завтра-то есть? Есть надежда?
Видимо, я всё-таки заснул, потому что помню, как бегал по коридорам громадной лаборатории, где на сияющих секционных столах лежали препарированные бельки, а в громадных прозрачных ёмкостях с формалином плавали шедмята постарше. Это было настолько жутко, что я вырвался из сна, как из вязкой грязи — и увидел, что уже почти рассвело.