Вера рассмеялась.
— Юльчик-котик, да какая разница! Просто… ну… красивый кадр.
— А эти изнасилования толпой — сперва девицы-врача, а потом этого солдатика? Нормально, по-твоему? Точно не чересчур?
Вера поморщилась:
— Перегнули немного. Противно… но, в принципе…
Я её взял за плечи, легонько встряхнул, заглянул в глаза:
— Верка, этого вообще не может быть! Даже теоретически. Я же тебе уже говорил: у шедми — антипубертат! Они спариваться начинают, как только перелиняют, рожают с пяти-шести до четырнадцати — ладно, сейчас у них медицина, то-сё, под присмотром и со стимуляторами — и семнадцатилетняя родит, хоть и тяжело. Но потом — всё. У них гормоны перестают выделяться, гениталии атрофируются. Это называется — Межа, Граница взрослой жизни. И вот как, как их солдаты, взрослые мужики, в принципе смогли кого-то изнасиловать?! Им просто нечем! К такому возрасту, какой в этом фильме показан, у них даже складка, в которую втягивается пенис, частично зарастает!
Вера посмотрела на меня беспомощно и растерянно:
— Да, точно… ты же говорил когда-то… только я, понимаешь, забыла. Как-то закрутилась — и забыла. Знаешь, у меня же всё время вагон работы, мне слишком часто приходится читать в прямом эфире, ролики эти, озвучка… Мне мертвецы в невесомости уже снятся, Юлька…
Ну что я мог ей сказать…
А на Новый год нам сделали подарочек. «Концлагерь» на Эльбе, который официально назывался «спецбаза Ш1-24а». И туда срочно вызвали Алеся и обеих Ань, плюс ещё кого-то из КомКона — а этнографам сперва не давали допуска.
Мне было жутко и тоскливо, потому что мой куратор улетел, а я остался один на один со всем паршивым, что происходило вокруг. Я чувствовал себя совершенно беззащитным. Наверное, на поле боя и то было бы легче: там, по крайней мере, у тебя в руках оружие и ты можешь его применить — а тут даже непонятно, где враги, враги ли они на самом деле и можно ли хоть кому-то доверять.
Вдобавок всё время звонила мама и убеждала, что мой гражданский долг — работа ради победы. Ей, наверное, было ужасно стыдно перед всеми, что её сын — специалист по шедми — никак не помогает военным, а мог бы. Иногда она так и говорила: «Юлька, ты должен, наконец, понять: будущее всей нашей цивилизации поставлено на карту, это всех касается. Может случиться самое ужасное, если специалисты будут отсиживаться…» — и дальше шёл поток рассказов о зверствах, которые показывали по ВИДу.
Разубедить я её не мог: мама была свято уверена, что я — наивный растяпа, который ничего не знает. А я видел, как пропаганда крушит всё на своём пути, превращая остатки разумной человечности в золу; даже рекламные паузы превратились в пятиминутки ненависти. Ложь уже зашкалила за все мыслимые пределы. Включал ты ВИДпроектор или кофеварку — моментально получал на голову целое ведро вранья, даже из вежливости не приправленное правдой.
Я пытался найти в сетевых библиотеках отличную книгу Кранца «Шед: синий-синий Океан», но её нигде не было или доступ оказывался ограничен. Тогда я стал искать монографию Шалыгина «Этикет и ритуалы шедми. Вода и берег» или милую, почти художественную книжку Вадима Александровича Майорова «Сердечко Хэталь», написанную, скорее, для подростков — но ничего не находил. Я прочёсывал Сеть самым частым гребнем, менял запросы, в конце концов перешёл к книжкам, которые рекомендовали на нашем факультете, к монографиям Хейфица, Антонова, Старка — но всё было запаролено и требовало особого доступа, а доступ Этнографического Общества признавался недостаточным.
Зато на простой запрос «литература о Шеде» Сеть выдавала целый вагон книжек. «Шедми, чудовища из пучины». «Шед: комплекс расовой неполноценности». «Политика Шеда и физиология агрессии»… В англоязычном секторе было примерно так же, в арабском — ещё хуже, в китайском — потише, но я не уверен, что это у меня достоверные данные, по-китайски я плохо читаю. Почему-то пропаганда в книжках выглядела тупее, чем в фильмах и видеороликах — но, судя по количеству запросов, читали это все, кому не лень. Обсуждения совершенно идиотских текстов шли везде, где только можно — и немногие здравые голоса просто тонули в хоре возмущённых читателей, у которых уже сложилась определённая позиция.
Тогда-то я и понял, что ни о каких переговорах уже не может быть и речи. Ненависть шла на самых высоких оборотах — но её пытались раскрутить ещё сильнее.
Самое ужасное и омерзительное — что иногда я сам ловил себя на том, что сомневаюсь. Что уже с трудом понимаю, кто мне врал: шедми или люди. Не могу же я один быть правым? — вся рота идёт не в ногу… Университет научил меня слушать окружающих, сомневаться и размышлять — и именно это сейчас мне мешало, раскачивало разум: вокруг было полным-полно искренних доброжелателей, друзей и родственников, убеждённых до мозга костей.