Рыбьим жиром от них несло в закрытом помещении — будь здоров… помнил я этот запах. От Алеся, Беллы, её рыжего приятеля и ещё кое-кого из комконовских, кстати, тоже нехило шмонило рыбьим жиром — они же трогали те же вещи, что и шедми, да и их самих. Но я заметил: немного принюхаешься — и перестаёт напрягать. Как запах псины или лошади… да к запахам человек вообще привыкает, даже к вони падали.
Я ещё подумал: от нас ведь тут тоже не райскими розами несёт — душа нет, и неизвестно, когда будет. Интересно, каково шедми нюхать нас? Вроде молчат. Так и мы молчим. А им, может, наш обезьяний духан не легче, чем нам — рыбий жир.
Им удобно было сидеть на полу — удобнее, чем нам. Но это, быть может, потому что наши сами себя к стульям приучили. Когда мы обедали — они ели консервы в нашей упаковке, только сделанные, видимо, специально для шедми: там были рыба, какие-то, наверное, мидии или устрицы и морская капуста. Так приготовлено, что вряд ли это стал бы жрать человек, но шедми вполне уминали, даже, кажется, охотно, по-земному, причём: вилкой и ножом. Девушка-шедми, Гэмли, вела себя с Беллой, как приятельница: они вместе грызли кусочки подсоленного вяленого минтая, как конфеты, и всё пытались угостить и Бэрея, а он отмахивался. Это всё со стороны выглядело очень по-человечески — но на самом деле абсолютно отличалось от человеческого поведения.
Потому что, когда земная девица пытается сунуть парню в рот кусочек рыбы — это флирт. Кокетство. А шедми — вот как объяснить, что она вообще не кокетничала? Все действия похожи, а смысл другой. И чувствуется, сука, чувствуется, что другой. Но не ухватить в деталях.
Может, потому, что она вообще не стеснялась? Или потому, что не было между ними вот этого… как говорится, химии. Искры. Но химии-то не было, а что-то другое было.
Я всё пытался додуматься, на что это похоже. Не ловилось. Даже брат с сестрой на Земле так не общаются, разве что — если им по пять лет… хотя вот! Они играли вместе! Как маленькие дети, которые дружат — как дети, которые ещё даже в школу не ходят, ещё не знают, что мальчишки дерутся, а девчонки ябедничают. Которым по детской наивности пока всё равно, с кем играть — с мальчишкой или с девчонкой.
Как они друг друга легко трогали… тоже как дошколята.
И я смотрел и думал: мы же их считали жутко развратными. Про их девиц думали… а они — как маленькие девочки… Или это именно Гэмли такая?
Вблизи — очень хорошенькая, но не по-человечески. И сейчас странно вспоминать, что мы думали об этих женщинах, как о своих — в голове не укладывается. На фотках, даже на видео с дронов — ещё как-то можно перепутать, но когда долго смотришь вблизи… И потом, они холодные. Буквально: потрогаешь, а они — как труп. Как неживое. Я от кого-то слышал: у них нормальная температура — двадцать восемь градусов Цельсия, точно, как труп. И Бэрей, конечно, тоже такой. Мы для них — как печка, очень здорово горячие.
Белла тормошила Бэрея. Я впервые услышал, как смеётся шедми — почти такой человеческий смешок. Бэрей сказал ей: «Знойная женщина, мечта поэта».
Белла рассмеялась — и комконовцы тоже, а шедми смеялись, по-моему, потому что люди смеялись. Белла спросила:
— Бэрей, ты понимаешь, что такое «знойная женщина», или просто повторил за Генкой?
Бэрей ухмыльнулся:
— Я понимаю, что такое «женщина» и что такое «зной». Это — как… как это назвать одним словом? — руки как галька, горячая от солнца. Зной — это жарко. По-моему, поэт может сложить об этом песню.
Белла рассмеялась, обняла его за шею — и он снова не отстранился, только весело сказал:
— Ты звезда, я сгорю, — а Гэмли сказала:
— Люди могут лечить лихорадку наложением рук.
А я на них смотрел, смотрел, как Бэрей пытается играть с Беллой в человеческого мужчину. Неумело. Вообще не понимает. Он не понимает даже, что такое приударить, флиртануть… Сука, сука, да не понимает он, что такое разврат! Интересно, он понимает, что такое секс?
Его же учили по книжке с детсадовского возраста! И Гэмли! Они что, всё уже забыли?
Забыли они. В натуре, забыли. В четыре года — «играли» во всё вот это, а сейчас уже плотно забыли. Как человеческие дети новогодние утренники в садике забывают, когда вырастут.
И у меня где-то в глубине памяти, в бедном моём встряхнутом мозгу, зашевелилась какая-то тёмная гадина, какая-то нестерпимая скользкая мерзость, обман — о котором я не мог думать, меня просто корчило. Я не мог больше рядом с ними сидеть и вышел из трюма в шлюз, где можно было немного постоять одному.