У меня внутри всё рвалось, но я пытался… я пытался…
Я стал вспоминать, кто и что говорил.
Как отозвали Шалыгина.
Как себя вёл Строев.
Потом — Смелякова и Гицадзе.
И оно всё начало мало-помалу связываться вместе, да так, что мне захотелось метаться и стонать.
И тут в шлюз пришёл Бэрей.
Его я никак не ожидал увидеть. Меня передёрнуло с головы до пят — но я как-то довольно легко взял себя в руки: он стоял и смотрел молча, но взгляд мне не показался таким уж нестерпимо тяжёлым, как он на христианскую активистку смотрел. Он просто ждал.
Я спросил:
— Ты чего, Бэрей?
И он сказал, не тоном вопроса, а утвердительно:
— Ты был на Океане Втором.
Я кивнул. Он как будто понял. И спросил:
— С теми, кто украл и убил детей?
Не злобно. Но меня как током прошибло. Затрясло — и ком в горле, опять говорить тяжело.
— Н-нет, — еле выговорил. — Н-нет, н-но… я з… з-нал. С-сука, я з-знал и молчал.
Я голову поднял, чтобы смотреть ему в лицо. Как человеку. А у него по морде ничего было не разобрать, у них морды — как каменные, могут быть вообще неживыми. И взгляд было очень тяжело выносить. И я сказал — я постарался говорить помедленнее, чтобы ему было понятнее:
— Я — гад. Мне н-навешали лапши… н-наврали — и я к… купился. Их ук-крали и убили. И д… д-других. Я н… н-ничего не сделал. Н-не остановил. Н… н-не помог. Х… х-хочешь убить меня, а?
У него ни один мускул на морде не дрогнул. И он ничего не сказал.
Тогда я спросил:
— У т-тебя есть, чем? Или ты можешь так? Н… н-наверное, можешь, т-ты же себя х-хотел автор… авторучкой…
И тогда он вдруг толкнул меня плечом. Плечом — в плечо. И сказал:
— Нет. Живи.
Что он там себе решил — не знаю. Но я выдохнул и даже, кажется, ухмыльнулся.
— Если что, — говорю, — я и сам, наверное, могу авторучкой.
И тут ухмыльнулся и он:
— Нет. Люди тебе не разрешат.
Вот тогда-то до меня и дошло, что Бэрей чертовски многое просёк. Больше, чем люди, с которыми я за всё это сучье время достаточно поговорил. Что он, может, понимает, что такое больная совесть — а может, что мне очень надо поучаствовать в спасении этих детей. После того. За тех. Или он видит, как меня сворачивает штопором, когда думаю об Океане-2.
В общем, с шедми у меня вышло даже откровеннее, чем с большинством людей. Кто бы мне это сказал четыре года назад! Не поверил бы я ни в жизнь.
Но весь остаток пути я общался с шедми.
Я даже больше скажу: я общался именно с Бэреем.
Когда по времени «Астры» наступила ночь и все спать легли, — гравитация заметно ослабла, кстати, чувствовалось, что трюм — ни разу не кубрик, — мы с Бэреем снова ушли в шлюз. Как-то вот… переглянулись, встали и пошли, чтобы никого не будить болтовнёй. И там, в этом закутке размером меньше грузового лифта на приличной станции, под крохотной, тусклой дежурной лампочкой, почти всю ночь просидели. Разговаривали.
Больше — я.
Наверное, надо было дешифратор запустить. Нам всем выдали комконовские, они лучшие: на станции-то шедми говорят только по-своему, надо будет их как-то понимать. Но только здесь я не стал включать рабочий режим. Тут дело в чём: дешифратор, даже самый лучший — упрощает, усредняет… в общем, не то, что живой мозг. А Бэрей хорошо по-русски говорил, а по-английски — вообще отлично. Он сам подбирал слова, чтобы было понятнее. Куда лучше, чем машинный перевод.
И мы с ним сидели друг напротив друга, на полу, поджав ноги, дико неудобно — и я говорил. Я даже не заикался, хоть теперь мне стоит чуть психануть — и готово, ком в горле, слово не выплюнуть. Будто мне надо было рассказать именно шедми. Как лекарство какое-то.
Бэрей понимал. Я сравнивал, как слушал он и как — все те, с кем я ещё пытался что-то там вякать на Земле; я видел — он вправду понимает. Я рассказал даже, как мой отец пришёл в госпиталь, когда меня привезли на Землю, такой весь торжественный и скорбный, с моей медалью «Герой Федерации» и полный гордости за сына… а я вообще не мог говорить, не мог его видеть. Мне было тяжело и больно шевелиться, меня же по кускам собирали — и это сошло за оправдание. Даже если бы я его по матери пустил — всё равно сошло бы. Раненый боец, понимаете. Сын Земли, дитя великого народа… контуженый и невменяемый малость…
И я Бэрею рассказал, как с родителями общаться не мог, с сослуживцами — не мог. Рассказал, как посылал дрон на островок, где у подростков-шедми был штаб — и что там видел после ракетного удара. Ему первому рассказал, какие меня кошмары мучили все эти четыре года. Про книжку, про запись, которую Вера Алиева включила в свой рекламный ролик, и про краденых бельков. Я говорил и говорил, из меня пёрло, время от времени хотелось плакать, но слёз не было, только спазмы сжимали горло, я пережидал и опять говорил, а Бэрей сидел, подняв колени, уткнувшись носом в тыльную сторону ладони, и не мигая смотрел на меня.