Было невыносимо смотреть, как они гладят стекло криокапсул. И на тех, внутри…
За пару суток я записала видео, которое нельзя было никому показывать. Или надо было очень здорово резать, а потом уже показывать. Потому что никакой редактор ВИД-ФЕДа этого бы не пропустил. Ни за что.
Они спали по очереди. По нескольку часов. И снова работали. Я ещё никогда не видала, чтобы кто-нибудь так вкалывал.
И когда вдруг кончились капсулы, все будто даже удивились. Что, всё? Точно — всё?
Я подумала, что уж сейчас-то мы, наконец, отдохнём — за время прыжка. Но наши никак не могли собраться на борту, не было даже Юльки — и я пошла поискать его по станции, которая выглядела теперь не раздолбанной, а просто мёртвой.
Только кое-где горели синие аварийные лампы. Было очень страшно, если честно. Идти было страшно.
За поворотами коридоров, в которых убивали, в которых умирали, — и кое-где ещё оставались брызги и лужи бледно-голубой запёкшейся крови, — мне мерещились мёртвые шедми и мёртвые наши: тихие, ожидающие непонятно чего мертвецы. И было так холодно… духу придавало только то, что Юлька здесь.
Чтобы его найти, я запустила коммуникатор на поиск, в режиме «неожиданное свидание». Кто бы мог подумать, что не в Москве буду Юльку искать вот так… через функцию «близкие друзья на связи»…
А они все оказались в пустом криогенном отсеке. Без капсул он выглядел дико громадным, гулким, как ангар для какой-то огромной техники.
Они стояли рядом с моргом станции: Юлька, Алесь и Антэ, тот шедми, который лихо говорил по-русски. Их освещал синий свет. Из холодильника были выдвинуты носилки с трупом шедми; меня передёрнуло.
Алесь говорил:
— Да не терзай ты себя. Ты ведь им уже ничем не поможешь. Просто — оставь. Пойдём, там дети ждут, надо лететь.
Антэ смотрел не на него, а на труп. И сказал глухо:
— Уходите.
— Да пойми ты, — сказал Алесь, — ведь все системы отключат, станцию законсервируют. Ты просто умрёшь здесь, когда отрубится подача воздуха. Ради чего?
— Это — тупость, — всё так же глухо и не глядя, сказал Антэ. — Мои тупость и упрямство. И суеверие, наверное. Очень хочу, чтобы он ушёл в Океан. Очень. А если это нельзя — тогда мы вместе останемся тут. Мы с ним — и сестрёнка Иити. Это же никому не повредит, так?
Алесь взял его за рукав — и Антэ поднял глаза.
— Алэсь, — сказал он совсем тихо, — не мешай. Наверное, для человека это очень глупо. Для нас — важно. Он переваривал рыбу для меня, когда я был бельком, Алэсь. А я его убил. И теперь должен бросить?
Алесь махнул рукой в досаде.
— Ему же больно, — тихо сказал Юлька. — Ужасно больно. А ты его силком тащишь. Ты иди, Алесь, мы догоним.
Алесь раздражённо вздохнул, пожал плечами и пошёл. Прошёл мимо меня — но не заметил в темноте, которую еле разгоняло тусклое синеватое свечение.
— Прости Алеся, — сказал Юлька. — Он не дурак, просто дико устал. И теперь отвечает за детей… перед Хэталь.
Антэ вздрогнул и взглянул Юльке в лицо.
— Ага, — сказал Юлька. — Как ты и как Кэно. Можно, я тебя спрошу… про твоего брата?
— Спрашивай, — сказал Антэ. Мне показалось, что его голос уже не звучал совсем мертвенно.
— Кэно же был боец Армады, да?
— Да, — Антэ поднял голову. — Воин Армады.
— А ты — лингвист… сколько раз ты стрелял из боевого оружия?
Антэ удивился. У него даже глаза расширились.
— Сколько? — настаивал Юлька.
— Три раза, — признался Антэ. — В том бою. Два выстрела — в Кэно. И один — в Гэху. Я военлингвист, у меня было оружие, пистолет, и я…
— Погоди, — сказал Юлька. — Ты думаешь, ты такой невероятный вояка, что можешь вот так взять и расстрелять двух офицеров Армады, первый раз в жизни взяв пистолет? Что ты в бою круче Кэно, которого в Академии учили?
Антэ был потрясён. Он явно не ожидал такого поворота.
— Антэ, братишка, — сказал Юлька, — как же ты не понял, что это — самоубийство чести? Ты ведь не знаешь, какая у них была инструкция, правда? Может, они обязаны были уничтожить станцию. И, может, Кэно этого отчаянно не хотел. Ты об этом подумал? Он же отвечал за детей… но разве офицер Армады может нарушить присягу? Ему ведь, наверное, даже застрелиться было нельзя.