Эке смотрел на Антуана. Губы его задвигались раньше, чем он заговорил:
- Надо... Надо что-нибудь предпринять, - прошептал он. - Она ужасно мучается, понимаете... Зачем же ей напрасно страдать, правда? Надо иметь мужество ре... решиться на что-нибудь... - Он замолчал, ища, казалось, поддержки у Штудлера, затем его тяжелый взгляд снова встретился со взглядом Антуана. - Тибо, вы должны что-нибудь сделать...
И, словно боясь услышать ответ, он опустил голову, неуверенным шагом прошел через всю комнату и исчез.
В течение нескольких секунд Антуан стоял, застыв на месте. Потом вдруг покраснел. В голове у него теснились самые беспорядочные мысли.
Штудлер дотронулся до его плеча.
- Ну? - промолвил он тихо, глядя на Антуана.
Глаза Штудлера напоминали глаза некоторых лошадей, - удлиненные и слишком большие глаза, в которых посреди влажного белка так просторно плавает томный зрачок. Но сейчас взгляд его, как и взгляд Эке, был сосредоточен и требователен.
- Что же ты намерен сделать? - почти беззвучно прошептал он.
Наступило краткое молчание, во время которого мысли их скрещивались, точно клинки.
- Я? - неопределенно протянул Антуан; но ему было ясно, что Штудлер будет настаивать на более подробных объяснениях. - Черт возьми, я-то знаю... - бросил он внезапно, - но когда он говорит: "Что-нибудь сделать", - нельзя даже и вида подавать, что понимаешь!
- Тсс... - прошептал Штудлер.
Он бросил беглый взгляд в сторону сиделки, увлек Антуана в коридор и прикрыл за собою дверь.
- Но ты же согласен, что в дальнейших попытках нет никакого смысла?
- Никакого.
- И что больше нет никакой надежды?
- Ни малейшей.
- Так в чем же дело?
Антуан, чувствуя, что им овладевает глухое раздражение, замкнулся во враждебном молчании.
- Так в чем же дело? - повторил Штудлер. - Нечего колебаться: пусть это скорее кончится!
- Я хочу этого так же, как и ты.
- Хотеть мало.
Антуан поднял голову и твердо заявил:
- Все равно больше ничего сделать нельзя.
- Можно!
- Нет!
Диалог приобрел такой резкий характер, что Штудлер на несколько секунд замолчал.
- Уколы... - снова заговорил он наконец. - Я, право, не знаю... может быть, если усилить дозу...
Антуан резко прервал его:
- Замолчи!
Он был охвачен гневом и возмущением. Штудлер молча наблюдал за ним. Нахмуренные брови Антуана сдвинулись в прямую черту, мускулы лица сами собою сокращались, и рот кривился, а кожа на его костлявом лице временами подергивалась, как будто нервная дрожь пробегала между нею и мускулами.
Прошла минута.
- Замолчи, - повторил Антуан менее резко. - Я тебя вполне понимаю. Все мы можем испытывать это желание - скорее покончить с мучениями; но ведь это только ис... искушение начинающего! Есть одна вещь, которая важнее всего: уважение к жизни! Да, да! Уважение к жизни... Если бы ты по-прежнему был врачом, ты бы смотрел на это именно так, как смотрим на это мы все. Необходимость соблюдать известные законы... Не выходить за пределы нашей власти! Иначе...
- Единственный предел для человека, достойного этого имени, - его совесть!
- О совести-то я и говорю. О профессиональной совести... Ты только подумай, несчастный! В тот день, когда врачи присвоят себе право... Впрочем, ни один врач, слышишь, Исаак, ни один...
- Так знай... - вскричал Штудлер каким-то свистящим голосом.
Но Антуан перебил его:
- Эке раз сто приходилось иметь дело со случаями такими же му... мучительными, такими же без... безнадежными, как этот! И ни разу он сам, по своей воле, не положил конец... Никогда! И Филип тоже! И Риго! И Трейяр! И вообще ни один врач, достойный этого имени, слышишь? Никогда!
- Так знай же, - мрачно бросил Штудлер, - вы, может быть, великие жрецы, но, с моей точки зрения, вы всего-навсего подлые трусы!
Он отступил на шаг, и свет лампочки, горевшей на потолке, внезапно осветил его лицо. В нем можно было прочесть гораздо больше, чем в его словах: не только возмущенное презрение, но и нечто вроде вызова, как бы некую тайную решимость.
"Хорошо, - подумал Антуан, - я дождусь одиннадцати часов, чтобы самому сделать укол".
Он ничего не ответил, пожал плечами, вернулся в комнату и сел.