Прошло два часа. Дождь перестал; наступила ночь. Даниэль не решался уйти, ему все казалось: стоит покинуть свой пост - и Жак сразу вынырнет из-за угла. Наконец он пошел в сторону вокзала. Над входом в их гостиницу горел белый стеклянный шар. Квартал был плохо освещен; узнают ли они друг друга, если встретятся в темноте? Послышался крик: "Мама!" Мальчик, его ровесник, перебежал улицу, подошел к даме, она поцеловала его; они прошли мимо Даниэля, совсем рядом; дама раскрыла зонтик: с крыш еще капало; сын держал ее за руку; они о чем-то болтали; оба исчезли в темноте. Раздался свисток паровоза. У Даниэля больше не было сил бороться с тоской.
Ах, зачем он послушался Жака! Не надо было убегать из дому, он отлично это знал, он отдавал себе в этом отчет с самого начала, с той утренней встречи в Люксембургском саду, когда они решились на это безрассудство. Ведь ни на секунду не ослабевала в нем уверенность в том, что, если вместо побега он бы просто все рассказал своей матери, она не стала бы его упрекать, она бы защитила его от всего и от всех, и ничего плохого бы с ним не произошло. Почему же он уступил? Это было загадкой, он не мог понять себя.
Вдруг вспомнилось, как стоял он воскресным утром в прихожей. Услышав шум открываемой двери, прибежала Женни. На подносе лежал желтый конверт с грифом лицея, - наверно, извещали, что он исключен. Он сунул конверт под ковровую скатерть. Женни молча глядела на него проникающими в душу глазами; догадываясь, что с братом творится неладное, она прошла вслед за ним в его комнату, увидела, что он берет бумажник, где хранил свои сбережения; она кинулась к нему, сжала в объятиях, стала целовать, приговаривая:
- Что с тобой? Что ты делаешь?
И он признался, что уезжает; его несправедливо обвинили, вышла одна история в лицее, все словно сговорились против него, он должен на несколько дней исчезнуть. Она крикнула:
- Один?
- Нет, с товарищем.
- С кем?
- С Тибо.
- Возьми меня с собой!
Он привлек ее к себе, как маленькую, на колени, шепнул:
- А мама?
Она заплакала. Он сказал:
- Не бойся и не верь ничему, что тебе станут говорить. Через несколько дней я напишу, я вернусь. Но поклянись, поклянись мне, что никогда никому не расскажешь - ни маме, никому другому, - никогда, слышишь, никогда, что я заходил домой, что ты меня видела, что ты знаешь о моем отъезде...
Она судорожно кивнула головой. Он хотел поцеловать ее, но она бросилась к себе в комнату с хриплым рыданием, с отчаянным воплем, который до сих пор звучал у него в ушах. Он ускорил шаги.
Он шел и шел, не разбирая дороги, и скоро оказался в пригороде, довольно далеко от Марселя. Мостовая под ногами становилась все грязней, все реже попадались фонари. По обе стороны в темноте зияли черные провалы, угадывались подворотни, таились зловонные закоулки. Из глубины квартир доносился детский плач. В низкопробном кабаке верещал граммофон. Даниэль повернулся и пошел в другую сторону. Наконец он заметил огонь семафора, вокзал был рядом. Он валился с ног от усталости. Стрелки на светящемся циферблате показывали час. До утра было еще далеко; что же делать? Он стал искать уголок, где бы перевести дух. Газовый рожок урчал у входа в пустынный тупик; Даниэль пересек освещенное пространство и забился в темный угол; слева высилась заводская стена; он привалился к ней спиной и закрыл глаза.
Его разбудил женский голос:
- Где ты живешь? Уж не ночевать ли ты здесь собрался?
Женщина отвела его к свету. Он не знал, что сказать.
- Небось с отцом повздорил, а? И боишься идти домой?
Голос был ласковый. Он поспешил ухватиться за эту ложь. Сняв шляпу, вежливо ответил:
- Да, сударыня.
Она расхохоталась.
- Да, сударыня! Ну, ладно, смех смехом, а тебе пора домой. Со мной тоже бывало такое. Все равно ведь никуда не денешься, рано или поздно - а возвращаться надо. Уж лучше сразу: чем дольше тянешь, тем потом труднее.
Он молчал, и тоном сообщницы, понизив голос, она спросила:
- Боишься, тебя излупят?
Он ничего не ответил.
- Ну и фрукт! - сказала она. - Этот упрямец готов всю ночь здесь просидеть! Ну уж пошли тогда ко мне, у меня никого, я тебе на полу матрас постелю. Не оставлять же мальчишку на улице!
На воровку она была не похожа. И он почувствовал великое облегчение: теперь он был не один. Он хотел сказать ей: "Спасибо, сударыня", - но промолчал и пошел следом.
Скоро она позвонила у низенькой двери. Открыли не сразу. В коридоре пахло стиркой. Он споткнулся о ступеньку.
- Я привыкла, - сказала она. - Давай руку.
Рука у дамы была теплая и в перчатке. Он покорно брел за ней. Лестница тоже была теплая. Даниэль чувствовал себя счастливым, что он не на улице. Поднялись на два или три этажа, она вытащила ключ, отворила дверь и зажгла лампу. Он увидел неприбранную комнату, незастланную кровать. Он стоял, обессиленный, моргал глазами и почти спал. Не снимая шляпы, она стащила с кровати матрас и унесла в другую комнату. Потом вернулась и стала смеяться:
- Да он уж спит... Разуйся, по крайней мере!
Он повиновался, руки были словно чужие. Потом, как навязчивая идея, в голове застучало: завтра утром, ровно в пять, непременно надо быть в вокзальном буфете; вдруг и Жак догадается туда же прийти... Он пробормотал:
- Разбудите меня пораньше...
- Да, да, конечно, - сказала она, смеясь.
Он чувствовал, как она помогает ему развязать галстук, раздеться. Он упал на матрас и больше ничего не помнил.
Когда он открыл глаза, было совсем светло. Ему показалось, что он в Париже, в своей комнате; но его поразил цвет освещенных солнцем занавесок; пел чей-то молодой голос. И тогда он вспомнил.
Дверь в соседнюю комнату была отворена; склонившись над умывальником, там стояла незнакомая девочка и плескала полными пригоршнями воду на лицо. Она обернулась, увидела, что он приподнялся на локте, и рассмеялась.