— Ну ладно, на улицу Ламартина, — согласился Жак.
Машина тронулась.
— Чего ты со мной-то крутишь? — сразу же спросила она, и голос у неё оказался такой, каким ему и полагалось быть по её внешнему виду, — тёплый. Потом, лукаво улыбнувшись, она наклонилась к нему и добавила: — Неужто ты воображаешь, что сразу не видно, что ты сам не свой!
Она ласково обхватила Жака обеими руками, и от этого прикосновения, от этой теплоты он совсем раскис.
Так приятно, когда тебя жалеют! Жак поддался искушению и вместо ответа подавил вздох. Но это молчание отдало Жака в её власть, она обняла его ещё крепче, сняла с него шляпу и положила его голову себе на грудь. А он не противился: его вдруг охватило такое уныние, что он заплакал, сам не зная, почему плачет.
Дрожащим голосом она шепнула ему на ухо:
— На мокрое дело ходил, а?
Жак снова промолчал. Вдруг он сообразил, что действительно мог сойти за злоумышленника — в этом сухом морозном Париже в замазанных до колен брюках, с расцарапанной ветвями физиономией. Он закрыл глаза: он испытывал сладкое хмельное чувство, оттого что уличная девка приняла его за бандита.
А она опять истолковала его молчание как знак согласия и страстно прижала к груди его голову.
Потом предложила совсем уже другим тоном, энергичным тоном сообщницы:
— Хочешь, я спрячу тебя?
— Нет, не стоит, — ответил он и не пошевелился.
Видимо, жизнь научила её принимать даже то, что было ей непонятно.
— Хрустов тебе хоть не надо? — спросила она после небольшого колебания.
На сей раз Жак открыл глаза и приподнялся…
— Чего? Чего?
— У меня есть с собой триста сорок монет, надо? — сказала она, отпирая сумочку. В разбитном её тоне слышалась грубоватая, чуть сердитая нежность старшей сестры.
Жак был так растроган, что не сразу ответил.
— Спасибо… Не надо, — пробормотал он, покачав головой.
Машина замедлила ход и остановилась у дома с низкой входной дверью. На плохо освещённом тротуаре не было ни души.
Жак решил, что сейчас она попросит его зайти к ней. Что тогда делать?
Но зря он беспокоился. Женщина поднялась. Потом обернулась к нему и, опершись коленкой в сиденье, в темноте на прощание ещё раз обняла Жака.
— Экий бедняга, — вздохнула она.
Найдя его губы, она яростно прижалась к ним поцелуем, как бы желая вырвать тайну, упиться вкусом преступления, но тут же отстранилась.
— Смотри хоть не попадись, дурачок!
С этими словами она выскочила из машины и захлопнула дверцу. Потом протянула сто су шофёру.
— Поезжайте по улице Сен-Лазар. А где нужно, этот господин вас остановит.
Такси отъехало. Жак едва успел разглядеть, как незнакомка, не обернувшись, исчезла в тёмном подъезде.
Он провёл рукой по лбу. Его словно оглушило.
Машина шла, не замедляя хода.
Он опустил стекло, в лицо ему ударил свежий ветер, будто заново окрестив его; он вздохнул полной грудью, улыбнулся и, наклонившись к шофёру, весело крикнул:
— Отвезите меня на Университетскую, четыре-бис.
XIV
Как только провожающие продефилировали мимо могилы, Антуан велел шофёру отвезти себя в Компьень, сославшись на то, что ему нужно дать кое-какие указания мраморных дел мастеру, но на самом деле он боялся очутиться на обратном пути, в толпе знакомых, в ненужной близости к ним. Скорый поезд семнадцать тридцать доставит его в Париж к ужину. Он надеялся совершить это путешествие в одиночестве.
Но он не учёл игры случая.
Выйдя на перрон за несколько минут до прихода поезда, он с удивлением обнаружил рядом с собой аббата Векара и с трудом удержался от досадливого восклицания.
— Его преосвященство по доброте своей предложил довезти меня на автомобиле, чтобы мы могли поговорить дорогой, — пояснил он.
Тут он заметил усталую, хмурую физиономию Антуана.
— Бедный мой друг, да вы, должно быть, совсем без сил. Столько народу… Все эти речи… Однако позже этот день войдёт в анналы вашей памяти как одно из величайших воспоминаний… Очень жалко, что Жак не мог присутствовать…
Антуан начал было объяснять, что при данных обстоятельствах отсутствие брата на похоронах кажется ему вполне естественным, но аббат не дал ему договорить:
— Понимаю, понимаю… Действительно, лучше, что он не пришёл. Вы сообщите ему, сколь эта церемония была… назидательной. Сообщите, да?
Тут Антуан не выдержал.
— Назидательной — возможно. Для всех прочих — да, а вот для меня — нет, — буркнул он. — Поверьте мне, эта пышность, это официальное красноречие…
Взгляд его встретился с глазами аббата, и Антуан уловил, что в них вспыхнул лукавый огонёк. Аббат придерживался точно такого же мнения относительно надгробных речей.