— Нет, друг мой! Согласитесь же, что последнее слово, напротив, всегда оставалось за логикой церкви, ибо она гораздо…
— …гораздо гибче, гораздо упорнее…
— …гораздо глубже, чем ваша. Возможно, вы согласитесь со мной, что, когда наш разум черпает только из собственных своих источников, он способен лишь к словесным конструкциям, которые ничего не говорят нашему сердцу. А почему? Не только потому, что существует категория истин, которые неподвластны общепринятой логике, не только потому, что понятие бога, по видимости, превосходит возможности ума посредственного: главное же происходит это потому, — постарайтесь понять меня, — потому, что наш рассудок, предоставленный самому себе, не способен разобраться в таких тонких материях — ему просто недостаёт силы, недостаёт хватки. Иными словами, подлинная вера, вера живая, имеет право требовать объяснений, которые полностью удовлетворяют разум; но зато наш разум не должен отказываться от такого наставника, как благодать. Благодать просвещает. Истинно верующий человек не только направляет все силы своего разума на поиски бога, он обязан в равной мере смиренно поручить себя богу, тому самому богу, который ищет его; и когда он подымется до бога с помощью рационального мышления, он должен стать пустым и полым, должен стать… зияющим, дабы принять, дабы вместить в себя бога, что и будет ему наградой.
— Иными словами, мысли как таковой ещё недостаточно, дабы постичь истину, и требуется взывать к тому, что вы именуете благодатью. Вот это признание, и признание весьма важное, — добавил Антуан, сделав многозначительную паузу.
Произнесены эти слова были таким тоном, что аббат не замедлил с ответом:
— Ох, бедный мой друг, вы жертва своего времени… Вы рационалист!
— Я… я… знаете ли, нелегко ответить на вопрос, кто ты таков, но признаюсь, я лично за удовлетворение требований разума.
Аббат замахал руками.
— И за все соблазны сомнения… Ибо тут и сказываются остатки романтизма: человек готов кичиться тем, что у него голова идёт кругом, гордиться своей возвышенной мукой…
— Вот этого-то как раз и нет, господин аббат, — воскликнул Антуан. — Вовсе у меня голова кругом не идёт, незнакомы мне также и возвышенные муки, ни это хмельное состояние души, как вы изволили говорить. Нет человека, менее склонного к романтизму, чем я. Мне чужды тревоги такого рода.
(Но, произнеся эти слова, Антуан спохватился, что его заявление уже не совсем точно. Конечно, никаких чисто религиозных тревог у него не было, в том смысле, какой вкладывал в эти слова аббат Векар. Но вот уже года три-четыре, как он не без страха познал чувство растерянности человека перед лицом Вселенной.)
— Впрочем, — продолжал он, — если я и неверующий, то было бы не совсем правильно утверждать, что я утратил веру: я склонен считать, что вообще никогда её не имел.
— Оставьте, — перебил его священник. — Неужели вы забыли, Антуан, каким вы были набожным ребёнком?
— Набожным? Нет: послушным, прилежным и послушным. Не более того. Выполнял свои религиозные обязанности, просто как хороший ученик, вот, в сущности, и всё.
— Вы слишком стараетесь обесценить свою юношескую веру.
— Да какую веру-то: просто религиозное воспитание. А это, знаете ли, огромная разница.
Антуан не так стремился поразить аббата, как хотел быть искренним с самим собой. На смену прежней усталости пришло лёгкое возбуждение, оно-то и развивало в нём азарт спорщика. И он вслух сделал полный смотр своему прошлому, что для него было внове.
— Да, да, воспитание, — повторил он. — Вы только взгляните, господин аббат, как всё тут увязано. С четырехлетнего возраста ребёнку, полностью зависящему от взрослых, и мать и нянька твердят при всяком удобном и неудобном случае: «Боженька на небе, боженька тебя знает, это он тебя сотворил; боженька тебя любит, боженька тебя видит, осуждает твои шалости, боженька тебя накажет, боженька тебя вознаградит…» Подождите-ка! В восемь лет ребёнка ведут на торжественную мессу для спасения души, а вокруг взрослые, распростёртые ниц; потом ему указывают на красивый раззолоченный потир среди цветов и яркого света, в облаках ладана, под звуки органа. И оказывается, это всё тот же боженька, и он заключён в этих белых облатках. Прекрасно!.. В одиннадцать лет ему рассказывают с кафедры, рассказывают со всей авторитетностью, как нечто само собой разумеющееся, о святой троице, о воплощении, об искуплении грехов, о вознесении Христовом, о непорочном зачатии и обо всём прочем. Он слушает, он со всем согласен. А как же ему прикажете не соглашаться? Как может он усомниться хоть чуточку в тех верованиях, которыми щеголяют его родители, его соученики, его учителя, верующие, заполняющие храм божий? Как же ему, совсем маленькому, усомниться передо всеми этими тайнами? Ему, затерянному в мире, с первого дня рождения живущему в непосредственной близости с таинственными явлениями? Задумайтесь над этим, господин аббат: я полагаю, что это, пожалуй, главное. Да, да, суть вопроса в этом! Для ребёнка всё в равной степени непостижимо. Земля под его ногами совсем плоская, а оказывается, она круглая; с виду она никуда не движется, а оказывается, кружится в пространстве, как волчок… Солнечные лучи наливают зерно. Из яйца выходит совсем готовенький цыплёнок… Сын божий сошёл с небес, и его распяли во искупление наших грехов… А почему бы и нет? Бог бе слово, а слово стало плотью. Кому дано — поймёт, а нет — не важно, фокус удался!