Но в это мгновение дверь, остававшаяся приотворенной, широко распахнулась, и на ковер рухнуло детское тело в ночной рубашке. Г-жа де Фонтанен вскрикнула. Антуан уже подхватил с пола потерявшую сознание девочку и держал ее на руках; следуя за г-жой де Фонтанен, он отнес ее в комнату и уложил на кровать.
— Позвольте, сударыня, я врач. Дайте холодной воды. У вас есть эфир?
Скоро Женни пришла в себя. Мать улыбнулась ей, но глаза девочки оставались суровы.
— Теперь все в порядке, — сказал Антуан. — Ей нужно уснуть.
— Ты слышишь, родная, — шепнула г-жа де Фонтанен, и ее рука, лежавшая на потном лбу ребенка, скользнула по векам, прикрывая их.
Они стояли по обе стороны кровати и не шевелились. В комнате пахло эфиром. Взгляд Антуана, устремленный вначале на изящную ладонь и вытянутую руку, украдкой изучал теперь лицо г-жи де Фонтанен. Кружевной шарф, в который она куталась, упал; у нее были светлые волосы, в них кое-где блестели седые пряди; ей было, наверное, около сорока, хотя походка и порывистость движений говорили еще о молодости.
Женни, казалось, уснула. Рука, лежавшая на веках девочки, поднялась с легкостью крыла. Они на цыпочках вышли из комнаты, оставив приоткрытыми двери. Г-жа де Фонтанен шла впереди. Она обернулась.
— Спасибо, — сказала она, протягивая обе руки. Движение было таким непосредственным, таким мужским, что Антуан взял ее руки и сжал их, не решаясь поднести к губам.
— Малышка очень нервна, — объяснила она. — Услыхала, наверное, лай Блохи, решила, что возвращается брат, и прибежала. Она нездорова со вчерашнего утра, всю ночь ее лихорадило.
Они сели. Г-жа де Фонтанен вынула из-за корсажа записку, оставленную накануне сыном, и подала Антуану. Она смотрела, как он читает. В своих отношениях с людьми она всегда руководствовалась чутьем и с первых минут ощутила доверие к Антуану. "Человек с таким лбом, — думала она, — не способен на подлость". У него были зачесанные назад волосы и довольно густая борода на щеках, и среди этих двух массивов темно-рыжих, почти черных волос на виду оставались только глубоко посаженные глаза да белый прямоугольный лоб. Он сложил письмо и вернул ей. Казалось, он размышляет над прочитанным, а на самом деле подыскивал слова, не зная, как приступить к делу.
— Мне думается, — осторожно начал он, — что есть определенная связь между их бегством и следующим фактом: как раз в эти дни их дружба… их связь… была обнаружена учителями.
— Обнаружена?
— Ну да. Нашли переписку, которую они вели между собой в специальной тетради.
— Переписку?
— Они переписывались на уроках. И письма были, по-видимому, довольно странного свойства. — Он отвел от нее взгляд. — Настолько странного, что обоим виновным грозило исключение.
— Виновным? Признаться, я что-то в толк не возьму… Виновным в чем? В переписке?
— По всей видимости, тон этих писем был весьма…
— Тон писем?
Она ничего не понимала. Но она была слишком чутка, чтобы не заметить все возраставшего смущения Антуана. Она покачала головой.
— Это совершенно исключено, сударь, — заявила она напряженным, чуть дрожащим голосом. Казалось, между ними внезапно возникла стена. Она встала. — Что ваш брат и мой сын вдвоем учинили какую-то совместную шалость, — это вполне возможно; хотя Даниэль ни разу не произносил при мне фамилию…
— Тибо.
— Тибо? — повторила она с удивлением, не закончив фразу. — Постойте, это очень странно: моя дочь минувшей ночью, в бреду, отчетливо произнесла вашу фамилию.
— Она могла слышать, как брат рассказывает про своего друга.
— Да нет же, поверьте, Даниэль никогда…
— Откуда же она могла узнать?
— О, — сказала она, — эти таинственные явления происходят так часто!
— Какие явления?
Она стояла с серьезным и немного отрешенным видом.
— Передача мыслей.
Это объяснение и сама интонация были так неожиданны для Антуана, что он посмотрел на нее с любопытством. Лицо г-жи де Фонтанен было не просто серьезным, оно было озаренным, на губах блуждала едва заметная улыбка женщины верующей, которая привыкла, когда речь заходит об этих вещах, сталкиваться со скептицизмом окружающих.
Они помолчали. Антуану пришла в голову новая мысль — в нем опять пробудился детективный азарт.
— Позвольте, сударыня, вы говорите, что ваша дочь произнесла имя моего брата? И весь вчерашний день ей странным образом нездоровилось? Может быть, брат доверил ей какой-то секрет?
— Это подозрение отпало бы само собой, сударь, — ответила г-жа де Фонтанен с оттенком снисходительности, — если б вы знали моих детей и мои отношения с ними. Они ничего от меня не утаивают… — Она запнулась, уязвленная мыслью о том, что поведение Даниэля опровергает ее слова. Впрочем, — поспешно добавила она с некоторым высокомерием и направилась к двери, — если Женни не спит, расспросите ее.
У девочки были открыты глаза. На подушке выделялось тонкое лицо, скулы горели лихорадочным румянцем. Она прижимала к себе собачонку, из-под простыни забавно торчала черная мордочка.
— Женни, это господин Тибо, ты ведь знаешь, брат одного из друзей Даниэля.
Девочка устремила на незнакомца жадный взгляд, в котором тут же вспыхнуло недоверие.
Подойдя к постели, Антуан взял девочку за запястье и вынул из кармана часы.
— Пульс еще слишком учащен, — объявил он и начал ее выслушивать. Его профессиональные жесты были исполнены серьезности и удовлетворения. Сколько ей лет?
— Скоро тринадцать.
— Правда? Я бы не дал. Вообще говоря, нужно быть очень внимательным к таким недомоганиям. Впрочем, оснований для беспокойства нет, — сказал он, поглядел на девочку и улыбнулся. Потом, отступив от постели, переменил тон: — Вы знакомы с моим братом, мадемуазель? С Жаком Тибо?
Она нахмурила брови и отрицательно покачала головой.
— Неужели? Старший брат никогда не говорил с вами о своем лучшем друге?
— Никогда, — сказала она.
— Однако сегодня ночью, — вступила в разговор г-жа де Фонтанен, вспомни-ка, когда я тебя разбудила, ты говорила сквозь сон, что кто-то гонится по двору за Даниэлем и его другом Тибо. Ты так и сказала — Тибо, и очень отчетливо.
Девочка подыскивала ответ. Потом сказала:
— Я не знаю этого имени.
— Мадемуазель, — опять начал Антуан после небольшой паузы, — я только что спрашивал у вашей мамы об одной подробности, которой она, оказывается, не помнит, а нам необходимо это знать, чтобы отыскать вашего брата: как он был одет?
— Не знаю.
— Значит, вы не видели его вчера утром?
— Нет, видела. За завтраком. Но он еще не был одет. — Она повернулась лицом к матери: — Ты ведь можешь посмотреть, каких вещей в шкафу у него не хватает.
— Еще один вопрос, мадемуазель, и очень важный: в котором часу, в девять, в десять или в одиннадцать, ваш брат вернулся домой, чтобы оставить записку? Вашей мамы не было дома, она не может сказать точно.
— Я не знаю.
В голосе Женни ему послышались раздраженные нотки.
— В таком случае, — он огорченно развел руками, — нам будет трудно напасть на его след!
— Подождите, — сказала она, поднимая руку, чтобы его удержать. — Это было без десяти одиннадцать.
— Точно? Вы в этом уверены?
— Да.
— Вы смотрели на часы, когда он пришел?
— Нет. Но в это время я была в кухне, искала там хлебный мякиш для рисования; если бы он пришел раньше или позже, я бы услышала, как хлопнула дверь, и увидела бы его.
— Да, это верно. — Мгновение он размышлял. Стоит ли дольше ее беспокоить? Он ошибся, она ничего не знает. — А теперь, — продолжал он, опять становясь врачом, — нужно укрыться потеплее, закрыть глаза и уснуть. Он натянул одеяло на худую голую руку и улыбнулся: — Спите спокойно, вы проснетесь совсем здоровой, и ваш брат уже будет дома!
Она посмотрела на него. То, что он прочел в ее взгляде, запомнилось ему на всю жизнь; это было такое полнейшее равнодушие ко всякому ободрению, такая напряженная внутренняя жизнь, такое одиночество и тоска, что он был потрясен и невольно опустил глаза.