В декабрьском позднем рассвете внешний мир постепенно вновь становился самим собой. Железнодорожная линия шла в глубине долины, и можно было уже разглядеть склоны гор. Мир, лишенный красок; под неуверенным и жестким утренним светом пейзаж казался нарисованным углем, черным по белому.
Взгляд Антуана пассивно вбирал все, что открывалось перед ним. Снег венчал вершины пригорков, полурастаявшие пласты его лежали в углублениях известковой почвы. Изредка на белесом фоне чернели тени сосен. Потом все исчезло: поезд въехал в облако. Снова вынырнул поселок, робкие желтые огоньки, словно пробуравленные в тумане, говорили о том, что этот густонаселенный край уже начал жить своей обычной утренней жизнью. Сейчас можно было разглядеть островки домов, реже горели огоньки в посветлевших зданиях. Незаметно для глаза черная земля позеленела, и вскоре вся долина стала сплошным ковром тучных пастбищ; штрихи снега подчеркивали каждую складку, каждую канавку, даже каждую борозду. Низенькие, приземистые фермы, похожие отсюда на наседок, окруженные просторными участками, уже распахнули ставни на всех своих подслеповатых окошках. Занимался день.
Прижавшись лбом к вагонному окну, невнимательно глядя на этот чужой, навевающий тоску пейзаж, Антуан вдруг полнее ощутил свою беспомощность. Перед ним встали все трудности его предприятия, и он с тревогой думал, что бессонная ночь совсем выбила его из колеи.
Тем временем поезд подходил к Лозанне. Железнодорожные пути шли через пригород. Антуан смотрел на кубы еще не открывших свои двери домов, опоясанных балконами, стоящих особняком друг от друга, словно небоскребы в миниатюре. Кто знает, а может быть, Жак проснулся как раз в эту минуту за такой вот Ставней из светлой сосны?
Поезд остановился. По перрону гулял холодный ветер. Антуан вздрогнул. Пассажиры стремительно ринулись в подземный проход. Отяжелевший, несмотря на лихорадочное возбуждение, Антуан, впервые в жизни выпустив из-под своей власти и волю и разум, плелся вслед за толпой, таща саквояж в руке, не зная, что будет делать через минуту. "Туалет. Ванная. Душевые". Может быть, горячая ванна, чтобы снять напряжение, холодный душ, чтобы себя подстегнуть? Побриться, сменить белье? В сущности, это единственный шанс воскреснуть.
Мысль оказалась великолепной, - из этих водных процедур он вышел, как из волшебного источника: весь обновленный Он бросился к камере хранения багажа, оставил там свой саквояж и смело пустился вперед, навстречу любым случайностям.
Хлестал дождь. Антуан вскочил в трамвай, идущий в центр города. Хотя было еще только восемь, все магазины открылись; озабоченный, молчаливый люд в непромокаемых плащах и калошах уже загромождал тротуары, но каждый внимательно следил, чтобы не ступить ненароком на мостовую, хотя машин почти не было. "Трудолюбивый город, город без фантазии", - решил Антуан, вообще скорый на обобщения. Сверяясь с планом города, он без труда нашел дорогу и достиг небольшой площади Ратуши. Часы на каланче пробили половину, и он, задрав голову, посмотрел на циферблат. Улица, где поселился Жак, отходила от дальнего угла площади.
По всему чувствовалось, что эта улица, по названию Эскалье-дю-Марше, была очень старинная, проще, обрубок улочки, карабкающейся уступами вверх, причем дома стояли здесь только с одной, левой стороны. Перед домами шла сама "улица", шла вверх каменными уступами; напротив домов стояла стена, к стене была пристроена старая деревянная лестница под чисто средневековым навесом, выкрашенным в винно-красный цвет. Эти защищенные от посторонних взглядов ступени могли послужить прекрасным наблюдательным пунктом. Антуан поднялся наверх. Оказалось, что некоторые дома на этой улочке больше похожи на обыкновенные хибарки, стоящие вкривь и вкось; очевидно, уже с XVI века в нижних этажах обосновались лавчонки. В дом за номером десять попадали через низкую дверь, придавленную сверху резным карнизом. На створке открытой двери виднелась вывеска, отсюда почти неразличимая. Однако Антуан сумел разобрать: "Пансион И.Г.Каммерцинна". Значит, то самое.
Три года томиться, ничего не зная о брате, чувствовать, что между ними залегла целая вселенная, и вдруг очутиться всего в десятке метров от Жака, в нескольких минутах от того мгновения, когда он увидит его... Но Антуан легко справлялся со своим волнением: профессия приучила; чем туже он сжимал в кулак свою энергию, тем становился невосприимчивее и проницательнее. "Половина девятого, - подумал он. - Жак должен быть дома. Возможно, еще в постели. Классический час для арестов. Если он дома, сошлюсь, что мне назначено прийти, не велю о себе докладывать, просто отыщу его комнату и войду". Прикрываясь зонтом, он твердым шагом пересек мостовую и поднялся по двум ступенькам каменного крыльца.
Мощенный плитками коридор, в углу старинная лестница с перилами, широкая, чистая, но темная. Дверей нет. Антуан стал подниматься. Шел он на неясный гул голосов. Когда его голова оказалась выше уровня лестничной площадки, он через застекленную дверь разглядел столовую и за столом с десяток сотрапезников. Первой его мыслью было: "Слава богу, на лестнице темно, меня не видно". А потом: "Первый общий завтрак. Его нет. Сейчас явится". И вдруг... Жак... его голос... Жак говорит! Жак здесь, живой, неоспоримый, как факт!"
Антуана шатнуло, и, поддавшись на мгновение паническому страху, он быстро спустился на несколько ступенек. Дышал он с трудом: из глубины души вдруг поднялась нежность, разлилась по всей груди, чуть не задушила. Да, но все эти незнакомые люди... Что делать? Уйти? Но он тут же одумался; дух борьбы толкал его вперед: не откладывать, действовать. Он осторожно поднял голову. Жака он увидел в профиль и то лишь на мгновение, - загораживали соседи. Председательствовал маленький седобородый старичок; пять-шесть мужчин различного возраста сидели вокруг стола, напротив старичка - красивая блондинка, еще молодая, а по бокам от нее две девочки. Жак слегка нагнулся, говорил он быстро, оживленно, свободно, и Антуана, чье присутствие, как неотвратимая угроза, уже витало над братом, потрясла мысль - вот так и живет себе человек, беспечно, ничего не опасаясь, не зная, что последующая минута может стать поворотной минутой его судьбы. Весь стол заинтересовался опором; старичок хохотал; очевидно, Жак сцепился с двумя молодыми людьми, сидевшими напротив него. Ни разу он не обернулся в сторону Антуана. Дважды подряд он подчеркнул свои слова резким движением правой руки, - жест давно забытый Антуаном, - и вдруг после особенно живой словесной перепалки улыбнулся. Улыбка Жака!