Он всё ещё писал, когда услышал, как часы в вестибюле пробили четыре. Мейнестрель ждал его. Он вскочил с кровати. И сразу же почувствовал, что голоден. Но ему некогда было задерживаться по дороге. В ящике стола у него ещё хранились два пакета шоколада в порошке, который можно было быстро развести в горячей воде. Да и спиртовку он как раз вчера заправил. Пока Жак умывал лицо и руки, в маленькой кастрюльке уже закипела вода. Он выпил, обжигаясь, чашку шоколада и торопливо вышел.
III
Мейнестрель жил довольно далеко от площади Греню, в квартале Каруж, излюбленном многими революционерами, преимущественно русскими эмигрантами. Это был ничем не примечательный квартал на берегу Арвы, по ту сторону площади Пленпале. Предприниматели, нуждавшиеся в свободном пространстве, — торговцы дровами и углём, плавильщики, каретники, паркетчики, орнаментщики, — расположили там свои склады и мастерские; эти строения вдоль широких, насквозь продувавшихся улиц чередовались с островками старых домов, запущенных садов и незастроенных участков.
Дом, в котором жил Пилот, возвышался на углу набережной Шарль-Паж и улицы Каруж, близ Нового моста, — длинное трехэтажное здание, без балконов, с плоскими желтоватыми стенами, принимавшими, однако, под летним солнцем приятный тёплый тон итальянской штукатурки. Стаи чаек пролетали под окнами и носились над высоким берегом Арвы, хотя и неглубокой, но быстрой; она текла стремительно, как горный поток, и покрывала пеной прибрежные скалы.
Мейнестрель и Альфреда занимали в глубине коридора помещение из двух комнат, разделённых узкой прихожей. Одна комната, поменьше, служила кухней, вторая — спальней и кабинетом.
Возле залитого солнцем окна с закрытыми решётчатыми ставнями Мейнестрель, склонившись над раскладным столиком, работал в ожидании прихода Жака. Мелким, лихорадочно-нервным почерком, часто сокращая слова, он набрасывал на бумаге какие-то заметки, которые Альфреда тут же расшифровывала, а затем переписывала на старой пишущей машинке.
В эту минуту Пилот был в комнате один. Альфреда только что встала со стула, на котором она всегда сидела, низенького стула, придвинутого вплотную к стулу Мейнестреля. Пользуясь передышкой в работе своего повелителя, она пошла на кухню, открыла кран и наполнила графин холодной водой. Кисловатый запах компота из персиков, варившегося на лёгком огне газовой плитки, плавал в тёплом воздухе: они питались почти исключительно молочными продуктами и варёными фруктами и овощами.
— Фреда!
Она кончила полоскать кофейное ситечко, которое держала в руках, повесила его сушиться и поскорее вытерла руки.
— Фреда!
— Да…
Она поспешила к нему и быстро села на свой низенький стул.
— Где ты была, девочка? — пробормотал Мейнестрель, проводя рукой по её склонённой шее, под тёмными волосами. Ответа на этот вопрос не требовалось. Он задал его мечтательным голосом, не прерывая работы.
Подняв голову, она улыбалась. Взгляд у неё был тёплый, преданный и спокойный. Глаза с расширенными зрачками выражали готовность всё увидеть, всё понять, всё полюбить; но в них никогда не бывало ни малейшего проблеска настойчивости или любопытства. Казалось, она создана для того, чтобы созерцать и ждать. Как только Мейнестрель начинал в её присутствии думать вслух (что он делал постоянно), она поворачивалась к нему и, казалось, слушала его глазами. Иногда, если мысль была меткой, она высказывала одобрение лёгким движением ресниц. Её присутствие — близкое, молчаливое и внимательное — вот и всё, что ощущал Мейнестрель; но теперь оно было ему не менее необходимо, чем воздух.
Ей было всего двадцать два года; она была на пятнадцать лет моложе его. Никто не мог бы точно сказать, каким образом они нашли друг друга и какого рода союз кроется под внешней формой их совместной жизни. В прошлом году они вместе приехали в Женеву. Мейнестрель был швейцарцем. О ней было известно, что она южноамериканского происхождения, хотя сама она никогда не говорила ни о своей семье, ни о своём детстве.
Мейнестрель продолжал писать. Его лицо, выглядевшее ещё более худым из-за чёрной бородки, остроконечной и коротко подстриженной, наклонялось вперёд. Узкий и словно сдавленный в висках лоб на свету казался выпуклым. Левая рука Мейнестреля лежала на шее Альфреды. Согнувшись, сидя неподвижно, молодая женщина трепетно отдавалась этой ласке, будто сонная кошечка.
Не меняя положения руки, Мейнестрель перестал писать, посмотрел куда-то вдаль и отрицательно покачал головой.
— Дантон говорил: «Мы хотим поднять наверх всё, что находится внизу, и спустить вниз всё, что наверху». Это, девочка, слова политикана. Это не слова революционера-социалиста. Луи Блан, Прудон, Фурье, Маркс никогда не сказали бы так.