- Мама уехала, - объяснила Женни; чтобы скрыть свое смущение, она стала поднимать штору. - Уехала в Вену.
- Куда?
- В Вену, в Австрию... Садитесь, - сказала она, оборачиваясь к Жаку и совершенно не замечая его изумления.
(Накануне вечером, вопреки ожиданию, ей не пришлось отвечать на расспросы по поводу позднего возвращения домой. Г-жа де Фонтанен, поглощенная приготовлениями к завтрашнему отъезду - в присутствии Даниэля она не могла этим заниматься, - даже не посмотрела на часы, пока дочери не было дома. Не Женни пришлось давать объяснения, а ее матери, - та, немного стыдясь своей скрытности, поспешила объявить, что уезжает дней на десять: "устроить все дела", там, на месте.)
- В Вену? - повторил Жак, не садясь. - И вы ее отпустили?
Женни вкратце сообщила ему, как все произошло и как, при первых же возражениях, мать решительно прервала ее, утверждая, что только ее личное присутствие в Вене может положить конец всем их затруднениям.
Пока она говорила, Жак нежно смотрел на нее. Она сидела на стуле перед письменным столом Даниэля, подтянувшись, выпрямившись, с серьезным выражением лица. Линия рта, немного сжатые губы, - "слишком привыкшие к молчанию", подумал он, - все свидетельствовало о натуре вдумчивой, энергичной. Поза была несколько принужденная: взгляд наблюдал за собеседником, ничего не выдавая. Недоверчивость? Гордость? Застенчивость? Нет: Жак достаточно знал ее, чтобы понимать, насколько естественна эта жесткость, которая выражала лишь определенный оттенок характера, нарочитую сдержанность, некую моральную установку.
Он не решался высказать все, что думал о несвоевременности пребывания г-жи де Фонтанен в Австрии в данный момент. И потому из осторожности спросил:
- А ваш брат знает об этой поездке?
- Нет.
- Ах, вот как, - сказал он, уже не колеблясь. - Даниэль, я уверен, решительно воспротивился бы этому. Разве госпожа де Фонтанен не знает, что в Австрии идет мобилизация? Что ее границы охраняются войсками? Что уже завтра в Вене может быть объявлено осадное положение?
Тут уже для Женни пришла очередь изумиться. В течение целой недели она не имела возможности прочитать газету. В нескольких словах Жак изложил ей главнейшие события.
Он говорил осмотрительно, стараясь быть правдивым и в то же время не слишком взволновать ее. Вопросы, которые она ему задавала и в которых сквозила легкая недоверчивость, ясно показывали, что в жизни Женни вопросы политики не играли никакой роли. Возможность войны - одной из тех войн, о которых пишется в учебниках истории, - не пугала ее. Ей даже не пришло в голову, что в случае конфликта Даниэль сразу же окажется под угрозой. Она думала только о материальных затруднениях, которые могли возникнуть для ее матери.
- Очень возможно, - поспешил добавить Жак, - что еще в дороге госпожа де Фонтанен откажется от своего намерения. Ожидайте ее скорого возвращения.
- Вы так думаете? - живо спросила она. И тут же покраснела.
Она призналась ему, что отъезд матери, несмотря на все, даже обрадовал ее, ибо неизбежное объяснение тем самым отодвигалось. Не то чтобы можно было опасаться неудовольствия матери, поспешно добавила она. Но неприятнее всего была для нее необходимость говорить о себе, обнажать свои чувства.
- Вы уж не забывайте об этом, Жак, - добавила она, серьезно глядя на него. - Мне нужно, чтобы меня угадывали...
- Мне тоже, - сказал он и засмеялся.
Беседа принимала все более непринужденный характер. Он расспрашивал Женни о ней самой, заставляя ее многое уточнять, помогая ей разобраться в себе. Она уступала, не слишком себя принуждая. Его вопросы не вызывали в ней никакого протеста; мало-помалу она начала даже испытывать к нему нечто вроде благодарности за то, что он их задавал, и первая удивлялась тому, что ей даже приятно отказываться ради него от привычной сдержанности. Но ведь еще никогда никто не влекся к ней так страстно, не глядел на нее таким горячим, овладевающим взглядом; никто никогда не говорил с нею так заботливо, стараясь ничем ее не задеть, так явно желая понять ее до конца. Не изведанная дотоле теплота словно окутывала ее. Ей казалось, что раньше она жила как бы в заточении, но вот стены тюрьмы внезапно раздвинулись перед ней, и открылся простор, о котором она и не подозревала.
Жак беспрестанно и беспричинно улыбался. Улыбался не столько самой Женни, сколько своему счастью. Оно вскружило ему голову. Он забыл о Европе; ничто не существовало, кроме них двоих. Что бы она ни говорила, даже самое незначительное, представлялось ему бесконечно содержательным, доверительным, интимным и вызывало у него исступленные порывы благодарности. Новое убеждение возникло в нем, преисполняя его гордостью: их любовь не только нечто редкое, драгоценное - она событие совершенно исключительное, ни на что не похожее. Уста их все время произносили слово "душа", и каждый раз это неясное, таинственное понятие звучало для них по-особому, как слово магическое, полное тайн, ведомых только им одним.
- Знаете, что меня удивляет? - вскричал он вдруг. - Что я так мало удивлен! Я чувствую, что в глубине души никогда не сомневался в том, что нас ожидает.
- Я тоже!
И она и он ошибались. Но чем больше они думали об этом, тем очевиднее представлялось им, что ни на один день не утрачивали они надежды.
- И мне кажется вполне естественным, что я нахожусь здесь... продолжал он. - Подле вас я наконец ощущаю себя в родной обстановке.
- Я тоже!
(И он и она ежесекундно уступали сладостному искушению чувствовать себя едиными, заявлять о своем полном тождестве.)
Она перешла на другое место и теперь сидела прямо против него в позе почти небрежной. Казалось, любовь вызвала в ней даже физическую перемену, проявлялась в каждом ее движении, придавала ей необычное изящество, гибкость. Жак восхищенно наблюдал за этим преображением. Любовным взглядом следил он за игрой теней на поднимающейся и опускающейся груди, за переливом мышц под тканью платья, за ритмом ее дыхания. Он не мог насытиться созерцанием ее легких рук, которые искали друг друга, соприкасались, и расходились, и снова встречались, словно влюбленные голубки... У нее были маленькие ноготки, круглые, выпуклые, белые, "похожие на половинки лесного орешка", - подумалось ему.