- Ну нет! Уже наверное Берлин был отлично осведомлен о воинственных замыслах Петербурга!
- Как утверждают, правительство только вчера поняло, что зашло в опасный тупик... Поэтому, - добавил он, как-то молодо улыбаясь, демонстрации, которые произойдут сегодня, имеют исключительное значение: народное предупреждение может оказать решающее влияние на правительство, которое колеблется!.. Ты придешь на Унтер-ден-Линден?
Жак отрицательно покачал головой и расстался с Фонлаутом без всяких дальнейших объяснений.
"Французская мания?.. - размышлял он, спускаясь по лестнице. - Ясная мысль - верная мысль?.. Нет, не думаю, чтобы в отношении меня это было справедливо... Нет... Для меня идеи - ясные или неясные - это, увы, всегда лишь временные точки опоры... Как раз в этом моя основная слабость..."
XLIX
Ровно в шесть часов Жак входил в "Ашингер" на Потсдамерплац; это была одна из главных дешевых столовых для бедного населения, которые имеют свои филиалы в каждом квартале Берлина.
Он заметил Траутенбаха, сидящего в одиночестве за столом, на котором стояла миска с супом из овощей. Немец был, казалось, погружен в чтение газеты, сложенной вчетверо и в таком виде приставленной к графину. Но его светлые глаза внимательно следили за дверью. Он не выказал ни малейшего удивления. Молодые люди небрежно пожали друг другу руки, словно они расстались только вчера. Затем Жак уселся и заказал порцию супа.
Траутенбах был белокурый еврей, почти рыжий, атлетического сложения; слегка вьющиеся, коротко подстриженные волосы не скрывали лба, похожего на лоб барашка. Кожа у него была белая, усеянная веснушками, толстые выпуклые губы - лишь немного розовее лица.
- Я боялся, чтобы мне не прислали кого-нибудь другого, - прошептал он по-немецки. - Для такой работы швейцарцы, по-моему, мало пригодны... Ты явился как раз вовремя. Завтра было бы уже слишком поздно. - Он улыбнулся с деланной небрежностью, играя горчичницей, словно говорил о каких-то безразличных вещах. - Это операция деликатная, по крайней мере для нас, добавил он загадочно. - Тебе ничего не придется делать.
- Ничего? - Жак почувствовал себя задетым.
- Только то, что я тебе скажу.
И тем же приглушенным тоном, с той же легкой улыбкой, прерывая от времени до времени свою речь деланным смешком, чтобы ввести в заблуждение тех, кто, может быть, за ними следил, Траутенбах кратко объяснил ему суть предстоящего дела.
По личной склонности он специализировался в качестве тайного руководителя своего рода международной революционной разведывательной службы. И вот несколько дней тому назад он узнал, что в Берлин прибыл австрийский офицер, полковник Штольбах, которому, как предполагали, дано было тайное поручение к военному министру; имелись все основания считать, что целью этого приезда было в данный момент уточнение условий сотрудничества между генеральными штабами Австрии и Германии. У Траутенбаха возник смелый план выкрасть у полковника его бумаги, и, для того чтобы выполнить это, он обеспечил себе помощь двух соучастников-специалистов: "Знатоки дела, - сказал он с многозначительной улыбкой, - я за них отвечаю, как за себя самого". Последняя деталь нимало не удивила Жака. Он знал, что Траутенбах долго жил среди берлинских социальных подонков и сохранил в этой подозрительной среде связи, которые уже не раз использовал в интересах дела.
Сегодня вечером Штольбах должен был в последний раз встретиться с министром. В отеле, где он остановился, он объявил, что сегодня ночью возвращается в Вену. Следовательно, нельзя было терять времени: бумаги надо было захватить в промежуток между моментом, когда Штольбах выйдет из министерства, и моментом, когда он сядет в поезд.
Разумеется, Жак не должен был принимать никакого участия в этой краже. (И он вынужден был признаться себе, что его это даже обрадовало.) Его роль сводилась к тому, чтобы получить бумаги, немедленно вывезти их из Германии и передать Мейнестрелю, с которым Траутенбах уже в течение нескольких лет поддерживал личную связь. Пилот же либо передаст эти документы руководителям Интернационала, которые соберутся завтра в Брюсселе, либо нет, - в зависимости от их важности. Поэтому Жак должен был заранее запастись билетом в Бельгию и находиться вечером, начиная с десяти часов, на вокзале Фридрихштрассе, в зале для пассажиров третьего класса; ему следовало улечься там на скамейку и сделать вид, что он крепко спит. Пакет, завернутый в газету, будет незаметно положен у его изголовья пассажиром, который тотчас же исчезнет, не сказав ему ни слова. Эти последние указания были повторены дважды.
- Выпьем еще по стакану пива, - сказал затем Траутенбах, - и разойдемся.
Жак слушал молча. Он испытывал некоторое смущение. Это похищение документов - как бы оно ни было полезно - ему совсем не нравилось. Принимая поручение, он не думал, что будет замешан в такого рода предприятие. Сперва он было обрадовался тому, что от него требуется такая несущественная помощь. Но в то же время он ощутил некоторое разочарование и даже обиду оттого, что вся его деятельность сведется к пассивной роли укрывателя и передатчика...
Прежде чем расстаться с Траутенбахом, он задал ему тот же вопрос, что и Фонлауту: имеет ли место, по его мнению, сговор между австрийским и германским правительствами?
- Соглашение между Берхтольдом и Бетманом? Не знаю, право... Но что вполне возможно, так это сговор между австрийским генеральным штабом и нашим. Возможно даже, что нашего канцлера обвели вокруг пальца и австрийский министр, и наш генеральный штаб одновременно.
- Эх, - сказал Жак, - если бы получить доказательства, что немецкая военная партия с самого начала стакнулась с австрийским генеральным штабом!.. Если бы можно было с полным правом утверждать, что германская политика приняла свое теперешнее направление благодаря тайным проискам ваших генералов, что благодаря им Германия старается уклониться от английских предложений об арбитраже!.. (Чтобы оправдать в собственных глазах свое участие в похищении бумаг, он бессознательно стремился убедить себя в том, что эти документы могут оказать общему делу какую-то исключительную помощь.)