Узнав новые подробности о взрывах в американских посольствах, я пришел в еще большее волнение. Я вообразил, что весь западный мир изобретает хитроумные планы, как убить отца, в то время как отец готовил новые удары. Каждый раз, глядя на мать или младших братьев и сестер, я начинал беспокоиться, что придет страшный день, когда они вот так же исчезнут от взрыва мощной ракеты.
Отца потрясли понесенные потери, но он сумел собраться с духом и стал тщательно осматривать произведенные разрушения, наверняка вынашивая при этом планы мести.
Все время, пока я оставался с отцом и его людьми, я беспрестанно возвращался мыслями к смерти и убийствам. И решил, что должен поговорить с отцом об этих убийствах. Я уже повзрослел и имел достаточно мудрости, чтобы не заговаривать прямо о том, что непременно разозлит отца. Вместо того, чтобы сказать ему, что насилие захлестнуло нашу жизнь целиком и безраздельно правит ею, я начал издалека, спросив его:
— Отец, а сколько людей ты убил во время войны с русскими?
Он проигнорировал мой вопрос, но я не сдавался. Я решил, что не приму молчание вместо ответа.
— Отец, — повторил я, — мне очень интересно знать, сколько людей ты убил в войне с русскими.
Он продолжал не обращать на меня внимания, пока я не стал вести себя как ребенок, повторяя вопрос снова и снова, как попугай, и говорил при этом очень быстро, так что это звучало почти забавно:
— Сколько людей ты убил в войне с русскими? Сколько людей ты убил в войне с русскими? Сколько людей ты убил в войне с русскими?
Я походил на сумасшедшего, но внутри у меня все кипело, и впервые мне было наплевать, накажут меня или нет.
— Ты же должен был убить хоть кого-то, отец!
Окружавшие нас командиры и бойцы были так изумлены, что не могли произнести ни слова — только таращились на меня, словно я умалишенный, от которого лучше держаться подальше. Никто еще не разговаривал с шейхом таким неуважительным тоном — даже его собственные сыновья.
Разозлившись, отец наконец повернулся ко мне и сказал жестким тоном:
— Да, я убивал. Я командир! Я отдавал приказы убивать и сам убивал людей! Я убил столько народу, что не смогу их сосчитать. Многие умерли от моей руки, а еще больше было убито по моему приказу.
Я не удивился, услышав такой ответ. Но я хотел выяснить подробности и продолжал бубнить, как заводная игрушка, не в силах остановиться:
— Отец, отец, а когда закончатся все эти убийства и войны? Ты сражался на войне с самого моего рождения! Почему нельзя найти другой путь? Почему нельзя сесть и поговорить? Почему нельзя заключить перемирие? Я ненавижу войну! Так не может продолжаться! — Я даже стал хныкать и скулить. — Я хочу уехать из этой страны! Хочу жить в реальном мире! Пожалуйста, позволь мне уехать.
Бывалые бойцы стали пятиться, не зная, как реагировать на происходящее. Вероятно, они решили, что у меня случилось помешательство, и, возможно, так оно и было.
Но отец оставался невозмутимым.
— Сын! — сказал он мне, — твой долг оставаться рядом со мной. Мне нужны мои сыновья! Я не хочу больше обсуждать эту тему!
Отец ушел, а я остался сидеть, чувствуя неудовлетворенность от нашего разговора, но зная, что не сдамся и получу в конце концов разрешение уехать. Теперь, оглядываясь назад, понимаю, что и впрямь был тогда на грани нервного срыва. Я стал прятаться в разных уголках базы и поджидать отца. Если он заходил в офис, я ждал, пока он выйдет, и кидался к нему, повторяя, словно мантру, одни и те же слова:
— Я хочу уехать отсюда! Я должен уехать отсюда!
Отец ни разу не повысил голос, повторяя мне то, что считал нужным:
— Нет. Ты должен остаться. Кто займет мое место, если не ты, Омар? Ты моя правая рука. Ты станешь моим первым помощником.
— Нет! Я не могу быть командиром, отец! Я хочу жить мирной жизнью. Хочу учиться. Хочу стать свободным.
Вспомнив друзей, от которых не сохранилось даже останков, которые можно похоронить, я сказал:
— Я не хочу быть убитым!
Несколько дней спустя я шел позади отца и вдруг представил, что меня непременно разорвет снарядом, как несчастного Абу-Мухаммеда, которого разнесло ударом крылатой ракеты. И я стал разговаривать сам с собой, но достаточно громко, чтобы отец мог слышать мои слова:
— Когда же мой отец прекратит эту войну? Отец! Когда же ты прекратишь свою войну?
Видимо, терпение отца лопнуло. Он повернулся ко мне и, разъяренно сверкая глазами, закричал:
— Омар! Как ты смеешь все время задавать мне этот вопрос? Ты же не спрашиваешь мусульманина, когда он перестанет молиться Богу? Я буду сражаться, пока не наступит мой смертный час! Я буду сражаться, пока дышу! Я никогда не перестану бороться за справедливость! Я никогда не прекращу свой джихад!