Джонит, пробубнив что-то, опять сел на место, сдерживая обуревавшие его чувства.
— Повторяю, ты меня не знаешь. При желании я могу такие дела вершить, что ты рот разинешь.
— Почему же ты не пожелаешь?
— Потому что в этом еще нет необходимости.
— Не верю я тебе.
— Ну, черт подери, это уж слишком! Ты издеваешься надо мной, а этого я ни от кого не потерплю!
— Тогда докажи, что я ошибаюсь, докажи, что ты мужчина, что у тебя есть еще воля.
— Это мне все равно, что раз плюнуть.
— Давай поспорим. И раз уж ты так рьяно берешься, условия спора позволь назначить мне.
— Я не боюсь. Только не требуй невозможного, как в сказке, где король приказал прогрызть насквозь кисельные берега молочной реки, я всего лишь человек.
— Успокойся, не потребую ничего такого, чего бы не мог выполнить я сам, — продолжал Ингус. — Скажи, столько ты ставишь?
— Месячный оклад, — не раздумывая, буркнул Джонит.
— Хорошо, для начала хватит. Я со своей стороны ставлю столько же. Правду говоря, это нечестная игра, ибо все шансы на моей стороне.
— Это мы еще посмотрим. Каковы твои условия?
— Вот они: начиная с сегодняшнего дня, ты обязуешься целый месяц не брать в рот ни капли водки, не ругаться, не ссориться и ни с кем не драться, за исключением случаев, когда тебе это потребуется для самозащиты при нападении. Вот и все. Или условия кажутся тебе слишком жесткими?
Лоб Джонита прорезали глубокие складки. Подумав немного, он насмешливо взглянул на Ингуса и сказал:
— Ты считаешь, что мой месячный оклад у тебя в кармане? Не торопись! Условия, правда, не легкие, я это сознаю, но вполне приемлемые. Мне думается, что мы даже можем удлинить срок.
— Зачем это?
— Чтобы ты потом не говорил, что мне обстановка помогла выиграть пари. Ведь трудности для меня будут только во время стоянки в порту. А сколько таких дней наберется? В Саут-Шилдсе мы простоим еще дней шесть, потом три дня — на бункеровке угля, ну, пусть четыре — всего десять. Затем восемнадцать дней в море, и на этом кончается мой срок. В Архангельске я буду уже вольной птицей. Так что вместо месяца мне придется воздерживаться только десять дней, а я с этим не согласен. Добавим еще две недели, которые мы пробудем в Архангельском порту.
Джонит протянул Ингусу руку.
— А кто нас разнимет? — напомнил Ингус.
— Правильно, должен быть свидетель, — согласился Джонит. — Я позову боцмана.
Он вышел на палубу и через минуту вернулся с вахтенным матросом, которого они вкратце ознакомили с условиями пари. Джонит и Ингус пожали друг другу руки, свидетель разнял их, и пари было заключено по всем правилам.
— Теперь ты у нас на пароходе вроде как баба! — расхохотался вахтенный матрос в лицо Джониту и показал ему кукиш.
— Я тебе покажу бабу! — выпятил было грудь Джонит, готовый вступиться за оскорбленную честь.
— Этого нет в условиях пари, — напомнил ему Ингус.
— Да, ведь верно… — осекся Джонит. — Мне еще надо привыкнуть, сразу не войдешь в новую роль.
Только теперь дошло до него, в какую опасную игру он позволил втянуть себя и как трудно будет выдержать искус. Но отступать было поздно. Если слово дано, его надо выполнять. На карту поставлено мужское достоинство, и он любой ценой докажет, что оно у него еще имеется.
3
Несмотря на то, что Джонит строго-настрого запретил вахтенному матросу болтать о пари, заключенном им со вторым штурманом, весь экипаж скоро узнал об этом. Даже не зная ничего, по поведению Джонита можно было заключить, что с ним что-то произошло. Первым заметил перемену Дембовский, но он объяснил ее недавно состоявшимся примирением.
На «Пинеге» не было теперь более тихого и вежливого человека, чем Джонит. Разговаривал он мало, не вмешивался в споры товарищей и, казалось, всю энергию вкладывал в работу. По утрам он первый спускался в машинное отделение и узнавал у Иванова, что предстоит делать. Получив задание, он отдавался делу всем существом, оставаясь глухим и слепым к происходящему вокруг. Вечерами он не спешил к умывальнику, а работал до последнего момента, потом, не торопясь, отмывал керосином и машинным маслом въевшуюся в ладони грязь, затем мылся до пояса в теплой воде и приходил в кубрик последним. Безмолвно ужинал, выкуривал сигарету, брал ведро и исчезал в помещении дункемана. Там он часами стирал свою рабочую одежду, белье, носки, простыни и одеяло. Его рабочий костюм был теперь чище, чем у других. Каждое утро он менял тельняшку, а койка Джонита могла вполне соревноваться в чистоте с постелями начальства.
До этого Джонит не придавал значения одежде. Только теперь он заметил, как у него все запущено: у сорочки не хватает пуговиц, у ботинок шнурки оборваны, у пиджака лопнул под мышкой шов, а воротник пальто лоснится от грязи. Он прежде не заботился об удобствах и красоте — как вставал утром с койки, так в нее, мятую и как попало застеленную, вечером и ложился. Со временем его постель, подобно койкам остальных кочегаров, стала похожей на угольный бункер. Теперь он все прибрал, зачинил матрац и стряхивал с простыни всякую соломинку, всякий волосок морской травы. Он делал это не в силу внезапно проснувшегося эстетического чувства или из усердия, а просто потому, что надо было чем-то заняться, чтобы заполнить свободное время.
Поначалу эта перемена показалась товарищам Джонита приятной и удобной. Казалось, семья кочегаров стала миролюбивее и дружнее. Вместо обычной ругани обеденный перерыв проходил в дружеских беседах, вечерами не слышалось перебранки и вызывающих насмешек Джонита. Трюмные вздохнули свободнее, потому что никто не ворчал и не придирался по поводу плохо вымытой посуды или закоптевшего лампового стекла. Когда в кубрике на полу скапливалось слишком много мусора и окурков, Джонит не спрашивал Лехтинена, не собирается ли тот устроить в кубрике змеиное гнездо, а сам брал швабру и выметал сор. Когда ламповое стекло покрывалось настолько толстым слоем копоти, что по вечерам невозможно было читать газету, Джонит чистил его. Иногда после ужина он отпускал трюмных на берег вместе со старшими товарищами и мыл за них посуду. Сам он больше не ходил на берег. Если случалась надобность купить мыло или табак, Джонит давал деньги товарищам и просил их принести, что ему нужно. Джонит Бебрис превратился теперь в добровольного пленника «Пинеги». Среди старых моряков такие домоседы не редкость, и для них это не составляет никакой трудности, но для беспокойной натуры Джонита такое состояние становилось просто мучительным. Об этом можно было судить по его удрученному, грустному виду. Словно стыдясь чего-то, он очень редко появлялся на палубе, избегал смотреть в глаза матросам и начальству и старался при первой возможности исчезнуть в кубрике или кочегарке.
Со всем этим он смог бы справиться сравнительно легко, беда заключалась в том, что все узнали об условиях пари и всячески старались воспользоваться его беззащитностью. Джонит не смеет ругаться и драться — следовательно, его теперь нечего бояться. Он должен переносить любые насмешки и оскорбления, как когда-то другие терпели от него. Его можно дразнить, говорить в глаза все, что хочешь, не уступать дорогу и делать все наперекор ему — он не имеет права давать рукам волю.
Первым поспешил воспользоваться свободой действий долговязый Путраймс, простоватый человечек, забравший в голову цель — научиться играть на мандолине. У него полностью отсутствовал слух, и его нелепые упражнения могли вывести из себя даже глухого. Прежде Джонит запрещал ему тренькать на мандолине в кубрике, и Путраймс по вечерам уходил играть на бак, пока его и оттуда не прогонял кто-либо из матросов. Теперь он набрался храбрости и, свесив с койки ноги, целыми часами без устали терзал струны. Джонит ворочался на койке, словно его кусали тысячи блох, пытался думать о чем-нибудь другом, чтобы не слышать душераздирающие звуки, затыкал уши и испытывал чисто физические страдания.
— Путраймс, может быть, ты прекратишь, наконец, хватит уж… — умолял он.
— Я хочу разучить эту песенку, — невозмутимо отвечал Путраймс, хитро подмигивая товарищам.