— Не забудь, что в кубрике есть люди и кроме тебя, и им тяжело слушать, — продолжал Джонит.
— Кому не нравится, пусть выйдет, я никого не держу… — издевался Путраймс.
— Музыкант из тебя все равно не получится.
— А тебе что за дело? Лежи на койке и чеши бока, если тебе больше нечего делать, а я буду играть.
Джонит закрывал голову подушкой и задыхался физически и морально. Он походил на запертого в клетку льва, которого дразнят всякие болваны, а он не может их растерзать. Он даже не смеет грозно зарычать на них.
Ему приходилось на каждом шагу выслушивать оскорбительные, насмешливые замечания. Увидев, как героически он держится и что его действительно нечего бояться, товарищи превратили травлю Джонита в своего рода спорт. Казалось, что весь экипаж, исключая Зирниса, кое-кого из начальства и старого кочегара Юхансона, поклялся любой ценой спровоцировать Джонита нарушить условия пари. Они задевали самые больные его струнки, дразнили как сердитого чудака, старались использовать его слабости и втянуть в скандал.
Как-то вечером кочегары, возвратившиеся с берега, принесли с собой бутылку виски. Усевшись за стол, они пригласили в компанию Джонита.
— Иди-ка, хлебни глоточек. Это тебе, старина, не повредит.
— Спасибо, мне не хочется.
— Брось ломаться, — произнес Путраймс и, налив стакан, поднес его Джониту, лежавшему на койке. — На-ка, дерни. Сногсшибательная водочка.
— Отстань, я не буду пить.
— Может, тебе молочка принести? — издевался кто-то. — Такой рожок с соской, чтобы маленький Джонит мог сделать ням-ням.
Джонит отвернулся к стене. Он слышал, как товарищи пьют виски, как причмокивают и расхваливают прекрасные качества напитка. Слышал, как они обсуждали достоинства других напитков, вспоминали великолепное пиво, какое они пили в кабачке, и коктейль, поданный им барменом в матросском баре. Они не скупились на краски и рисовали такие соблазнительные картины, что Джонит, мысленно представив их, почувствовал физическую жажду. Что, если потихоньку пробраться на берег и забежать в кабачок? Много бы он не стал пить, всего лишь маленький глоток, только бы промочить горло и хоть немного заглушить дьявольскую жажду, которая огнем жжет глотку… Никто бы ничего не узнал, условия пари не нарушились бы открыто… Нет, нет и еще раз нет, об этом нечего и думать. Он честно заключил пари и честно будет соблюдать его условия. Не столько ради Ингуса, сколько из самолюбия. И если он почувствует, что ему не выдержать, он без обмана, честно капитулирует.
Не надеясь на свою выдержку, Джонит вышел из кубрика, где продолжалась веселая беседа, и направился в кочегарку — опять что-то стирать. В кубрик он вернулся после полуночи, когда все уже спали. На следующее утро его дразнили баптистом, барабанщиком Армии спасения, членом общества Синего Креста [65]. Он с натянутой улыбкой отшучивался. В груди его клокотал скрытый вулкан, и глаза по временам загорались недобрым огоньком.
Ингус все время следил за Джонитом. Он видел, как мужественно тот переносит все трудности, как стойко держится в непосильной борьбе. Временами ему даже становилось жаль парня, потом охватывало опасение: что будет, когда эта скованная сила вырвется на свободу?
4
В Саут-Шилдсе Ингус получил письмо от Лилии Кюрзен — второе с момента их расставания. Эти письма каждый раз возвращали Ингуса в далекий, утраченный мир. Он мысленно восстанавливал все пережитое, и всякое, даже незначительное событие прошлого приобретало неизъяснимую, почти осязаемую привлекательность. Он знал, что в те дни он ко всему происходившему относился иначе, но теперь, сквозь призму воспоминаний, он все воспринимал по-другому, его мысли, все существо совсем по-иному реагировало на пережитое.
То, что он нашел в Лилии Кюрзен, он мог найти в бесконечном количестве других женщин. Почему же, после долгих лет разлуки встретив ее, он забыл о существовании других женщин и решил, что только она одна настоящая, единственная, исключительная? Куда девались его смутные страхи? Откуда такая беспечная готовность потерять свободу, преимущества холостяцкой жизни? А вдруг это только результат самовнушения или еще что-нибудь столь же непонятное?
Ясного ответа на свои вопросы Ингус не мог найти, да он и не искал, считая все это одной из великих загадок природы.
Он жил в мире созданных им образов и мысленно окружал свое будущее радужным ореолом. Пройдет несколько лет, война кончится, и люди, прошедшие все испытания, осуществят свои желания — такие микроскопические по сравнению с судьбами человечества и в то же время такие огромные, если смотреть на них с точки зрения отдельного человека.
Так думал Ингус несколько дней после получения письма от Лилии. Постепенно яркость воспоминаний угасла, и все представления приняли прежний вид. Дух его словно спустился с заоблачных высот на землю, и человек вспомнил, что он молод, что жизнь его однообразна, даже пуста, и что нельзя жить только мечтами и надеждами на будущее — настоящее тоже предъявляет свои требования.
За это время из поля зрения Ингуса почти исчез Волдис Гандрис. Подобно Джониту, он также сейчас держал испытание, правда, чисто практического характера.
Окунувшись с головой в работу, обремененный заботами и ответственностью, первый штурман жил напряженной жизнью. Волдис выдавал грузы адресатам, и мозг его в эти две недели был занят цифрами, названиями партий товаров и вечным беспокойством о состоянии грузов. Ничто не должно было потеряться — и ничего не терялось. Каждый грузополучатель должен получить то, что ему полагалось, — и он получал. Но все это было не так просто. Чтобы обеспечить надлежащий порядок, первый штурман жертвовал ночным покоем, сном, личными потребностями. Ингус помогал ему в меру сил и способностей, но это не давало ощутимых результатов. Капитан, вместо того чтобы радоваться усердию первого штурмана и его достижениям, становился все более капризным и холодным. Причиной, вероятно, была молодость Волдиса. Завистливый старик не мог примириться с тем, что двадцатичетырехлетний юноша образцово справляется со сложными обязанностями первого штурмана. Если бы у Волдиса дело не ладилась и ему приходилось обращаться за советом к Белдаву, их отношения, вероятно, сложились бы иначе. Люди легче мирятся с недостатками своих собратьев, чем с их превосходством. Но все шло гладко, фирмы получали грузы и были признательны за безукоризненный порядок. И когда «Пинега» закончила выдачу грузов, Белдав понял, что напрасно ждал предлога пожаловаться на Волдиса в контору пароходства. Чтобы утешиться, он стал пить больше прежнего. Это было роковой ошибкой, за которую ему пришлось сурово расплачиваться.
Ни для кого на «Пинеге» не являлось секретом, что у Белдава в прошлом было несколько приступов белой горячки. Во время одного из них он дошел до такого состояния, что ему пришлось провести полгода в клинике для нервнобольных. Немного подлечившись, он сбежал из клиники, напился до бесчувствия и, вернувшись в больницу, устроил страшный дебош: поломал мебель, избил санитарок и врачей и перевернул вверх дном всю палату. После этого его выгнали из клиники, и Белдав лечился в другом месте. На пароход он вернулся не вполне выздоровевшим. Продолжая пить, он скоро дошел до весьма жалкого состояния. По утрам у него так сильно дрожали руки, что он не мог расписаться. Кампе наливал ему полный пивной стакан специального коктейля. Выпив его, Белдав немного успокаивался и мог работать. Во хмелю он буйствовал, несколько раз бросался в воду, и его спасали. В трезвом уме (если так можно было назвать короткие моменты прояснения) он умолял стюарда, чтобы тот не позволял ему буйствовать, когда на него найдет блажь. Стюард обещал. Но Белдав был человеком могучего сложения и в минуты приступов обладал нечеловеческой силой, и очень часто героические усилия Долговязой Смерти унять капитана не приводили ни к чему. Он избивал стюарда, вырывался из каюты и делал все, что повелевал проснувшийся в нем зверь. Потом он просил прощения у Кампе, если тот оказывался сильно пострадавшим.
На этот раз приступ белой горячки случился в очень неудачный момент — сразу же после выхода «Пинеги» в море. Капитана закрыли в каюте, и его обязанности взял на себя первый штурман. Так случилось, что двадцатичетырехлетний Волдис Гандрис два дня и три ночи командовал пароходом грузоподъемностью в шесть тысяч тонн и чиф Дембовский находился в его подчинении. Понимая, какая огромная ответственность легла на него, Волдис дни и ночи проводил в штурманской рубке, даже еду ему приносили сюда. Нетрудно стоять на штурманской вахте и управлять пароходом под руководством капитана. Но давать указания самому и отвечать за все, что происходит с судном, и за людей — это был груз, непосильно давивший на плечи молодого моряка. Много чести, но еще больше забот. Поэтому Волдис чрезвычайно обрадовался, когда на третий день Белдав оправился и, взойдя на капитанский мостик, велел показать судовой журнал. Все оказалось в порядке, пароход шел правильным курсом, не сделав ни одной лишней мили. Белдав должен был чувствовать благодарность к первому штурману за то, что он избавил его от неприятностей. Вместо этого он еще больше невзлюбил Волдиса. Возможно, он видел в нем будущего конкурента, который со временем займет его место. Официально он поблагодарил Волдиса за образцовую службу, но в душе поклялся во что бы то ни стало найти какой-нибудь промах в его работе — это было совершенно необходимо. Он должен опорочить Волдиса в глазах судовладельцев.