- Сереженька, пришли... - тихо произнесла Надя. - А я весь день ждала и весь день боялась, что вы не придете, не захотите или не сможете. Ведь война! Человек сам себе не волен.
Звонарев слушал ее тихий, с переливами голос, глядел на ее сияющие радостью глаза и чувствовал, что и его сердце наполняется счастьем.
- Здравствуйте, Наденька. - Он склонился и поцеловал ей руку. - Я рад, очень рад видеть вас. Недаром говорится, что гора с горой не сходится, а человек с человеком... Вот мы и встретились. А вы все так же хороши, очень хороши...
И по тому, как жгучим румянцем вспыхнули ее щеки, как засветились, будто зажженные изнутри, ее глаза, как сразу расцвело, помолодело и без того красивое Надино лицо, Звонарев понял, что его похвала была приятна ей.
Он взял ее руку и нежно прикрыл своей теплой большой ладонью.
- У нас скоро операция и я должна быть... - услышал он срывающийся от волнения голос Нади. - А я отдала бы полжизни, чтобы побыть с вами.
Они прошли в маленькую комнатку, которая называлась почему-то приемным покоем, хотя никакого покоя здесь не было: входили и выходили няни, пробежала молоденькая курносая сестра, слышались стоны раненых, кого-то звали, что-то требовали... Госпиталь жил своей трудовой, тревожной военной жизнью.
Но перед Звонаревым и Надей будто выросла плотная непроницаемая стена, вдруг отделившая их от всего мира.
"Милый, - подумала Надя, - ты моя юность, моя радость и моя чистота. Да, да, именно чистота. С тобой я всегда была честной и чистой. Я люблю тебя. Я всегда любила тебя, может быть не совсем понимая это. Да и что я могла тогда сделать? Я была так молода, в сущности так одинока. Меня многие любили, но не было одного, единственного, родного на всю жизнь человека".
- Как поживает Варенька? - спросила Надя, а сама подумала: "Что же Варенька? Она счастлива, она всегда была счастлива, и тогда, и сейчас... А я хватила много горюшка".
- Она врач, - слышит Надя голос Звонарева, - с увлечением режет людей. Ведь она хирург... У нас трое девочек...
Вот то, чего она так боялась услышать, - дети... Она всю жизнь мечтала о маленьком теплом комочке, своей кровинке, сыне с такими, как у него, Сережи, серо-голубыми глазами...
- Как поживаете вы, Наденька?
- Нет, Сереженька, нет, дорогой. Ради бога, больше ни слова. Давайте просто помолчим. Мы встретились - это большое счастье. А могли бы и не встретиться - мир велик. А мы сидим рядом, я смотрю на вас, слышу ваш голос... И я счастлива. Может быть, встретимся еще. Завтра госпиталь сворачивается т будет двигаться к Люблину. Я все это время буду думать о вас.
Надя встала. Поднялся и Звонарев, неотрывно глядя в запрокинутое Надино лицо, широко распахнутые глаза, яркие полуоткрытые губы.
- Мне пора, Сережа!
- Наденька... - Он дотронулся до ее плеч и почувствовал, как она вся легко подалась к нему, прижалась грудью. Он наклонил голову и приник к ее жадным сухим губам.
Дневная жара спала, потянуло прохладой, в низинки начали заползать легкие космы тумана. За станцией, где расположилась батарея, пахло мятой и нежным запахом скошенной днем, увядающей травы. Лошади отдыхали, похрустывая сочными стеблями. Наступил тот час в трудной военной жизни, когда солдат может наконец подумать о себе, зашить гимнастерку, постирать портянки, покурить и поговорить или просто лечь на спину, раскинув руки, и смотреть в темное, все в звездах, небо, такое же, как в родной деревне.
Кондрат Федюнин слушал тихий, с хрипотцой голос Блохина. Ему представлялся большой и далекий город Питер. Там много заводов, много людей. Но улицы почему-то походили на деревенские - засыпанные снегом, в сугробах. И люди идут, как в траншее, друг за другом по этим длинным снежным коридорам. Кондрат любит слушать Блохина. Интересные вещи он рассказывает. Интересно, но как-то страшно. Подумать только - взять да погрузить на тачку генерала, как все равно мусор или сор, и вывезти его с завода! Ему, Кондрату, жутко слушать. Но рабочим все нипочем, отчаянный народ. Одно слово - рабочая семья, все стоят друг за друга. Не то, что у них в деревне. Разве мужики, его соседи, смогли бы вот так махануть богача Кирсанова либо урядника? Куда там! Пупки надрывают на чужом поле да низко кланяются, кормильцем называют мироеда.
А на днях Блохин говорил о земле. И так все понятно и складно, что дух захватывало от радости. Земля принадлежит мужикам, потому что они на ней работают, фабрики и заводы - рабочим, по той же причине. Вот поэтому рабочие и крестьяне должны сговориться и взять себе, что им принадлежит по праву, а мироедов - к ногтю. Будто большевики и хотят этого - землю отдать крестьянам. Башковитые люди - большевики. Только как ты ее, кормилицу, возьмешь? Ведь у богатеев власть, ружья, пушки...
- Вот ты, Филипп Иванович, говоришь о жизни рабочих, о своей, к примеру, жизни, что трудно и голодно, и холодно, - слышит Кондрат голос новенького солдата, Зайца по фамилии. - А ты думаешь, мне легче живется? Нет, мне не лучше живется! Я артист в душе, люблю петь, играть на скрипке, люблю, когда люди смеются. Но моя старая мама всегда говорила: "Петь, играть, представлять на сцене - это слишком много для одного бедного еврея". И она не ошиблась. Мне никогда не платили гроши и всегда гнали и били. Вот и сейчас, как только началась мобилизация, разогнали мою труппу, а меня сунули в армию, в пехоту. Крест забрали, а сказали: воюй... А за кого и за что, скажите мне, пожалуйста, я должен воевать? Еще крест зарабатывать, а его опять отберут? И зачем мне палить в этих проклятущих немцев, когда я с большим бы удовольствием пристрелил самого господина Сидоренку, чтоб его холера забрала, чтоб он подавился моим крестом!..
Кондрат вспомнил "своего" немца, того, что нашел в ложбине за насыпью, под Бишофсбургом, тщедушного, рябоватого, такого же, как он, курносого, вспомнил его грубые, натруженные работой руки, скрюченные узловатые пальцы и глаза - прозрачные, как подсиненная вода. Он говорил только одно слово: "Пить". Зачем его убили? Может он, Кондрат, и убил! А он совсем не хотел его убивать. Кондрат болел после этого несколько дней: так тошно, так невыносимо тоскливо было у него на душе. А вот Захара Кирсанова, этого деревенского кровопийцу, он собственными бы руками придушил! Потому что за дело. Вся деревня работает у него за долги, а он еще лавку открыл, лес купил, заводишко строить хочет, спирт гнать...