Звонарев около получасаждал в приемной, когда в дверях появился Краснушкин, похудевший, по-военному подтянутый, но по-прежнему радушный, с обаятельной доброй улыбкой.
- Здорово, брае! - обнимая Звонарева, произнес он. - Так рад тебя видеть, ты представить не можешь! Даже не ожидал, что так люблю тебя!
Они отошли к окну и Краснушкин принялся неторопливо рассказывать о всех новостях, какие он знал о Варе, детях.
- Скучает наша Варенька! Письма получает редко. рвется на фронт. И, сказать по правде, боюсь, что она добьется своего. В одно прекрасное утро ты откроешь глаза и увидишь свою женушку где-нибудь на передовой. Такой у нее характер! Это не то, что моя Катя. Не может сидеть спокойно. Такая энергия - просто диву даешься.
"Милая, родная, - думал Звонарев, чувствуя, как волна нежности заливает сердце. - Прости меня, я виноват перед тобой..."
Да, да, он виноват перед ней, он не может забыть того дня, когда встретил Надю. Он до сих пор чувствует ее сухие жадные губы, видит ее блестящие, слезами подернутые глаза, вздрагивающие ресницы. Виноват, потому что все эти дни после их свидания он полон воспоминаниями, и не только воспоминаниями, а желанием новой встречи.
"Как странно, как все непонятно! Ведь я люблю Варю, она бесконечно мне дорога. Она единственный родной мне человек. Я никогда не оставлю ее просто потому, что не могу жить без нее. А Надя? Что сказала бы Варя, узнав об этом?.."
- Знаешь, Сережа, - слушал он тихий голос Краснушкина, - я постараюсь зайти к вам на батарею. Мне нужно повидать Борейко, передать ему кое-что о жене. К сожалению, не очень приятное. Но сказать нужно. Нет, нет, не сейчас и не здесь. Я буду у вас к вечеру. Передай Блохину, пусть он придет к тебе. Мне он тоже нужен. Ну, пока, дорогой, до вечера!
Когда Звонарев вернулся на батарею, Борейко уже ждал его. Он принялся нетерпеливо его расспрашивать. Со слов Звонарева Борейко узнал в командире крепостной артиллерии полковника Голяховского, пьяницу и забулдыгу.
- Выпили мы с ним вместе не одно ведро водки. Тогда Голяховский был капитаном, а я в его роте младшим офицером. Так ты говоришь, что он мой план назвал чушью? Значит, был трезв. Он всегда мне говорил, что, начни пьянствовать смолоду, наверное, окончил бы две академии и был давно генералом, но, к сожалению, слишком поздно пристрастился к водке и поэтому не преуспел по службе. Завтра обязательно побываю в штабе Шварца и обо всем подробно переговорю. А ты, Сережа, посидишь на КП и постреляешь по немцам. Имей в виду, их внимание приковано к укреплению номер один.
Еще было темно, когда немцы бросились на штурм укрепления номер один и захватили его. Вся русская артиллерия сразу открыла огонь по этому укреплению, а немецкая обрушилась на крепостные батареи.
Расположенные по большей части открыто, крепостные орудия быстро замолкли. Только хорошо замаскированные батареи продолжали вести огонь. В их числе были и две тяжелые гаубичные батареи. Напрасно немецкий самолет, непрерывно находящийся в воздухе, сигнализировал разноцветными ракетами своим батареям: гаубичные батареи оставались неуязвимыми. Немцы не сумели удержаться на занятых позициях и оставили укрепление, стараясь подтянуть резервы, собрать силы для дальнейших атак. Русские, в свою очередь, не стремились занять оставленное врагом укрепление. Зачем? Это привело бы только к лишним потерям, которых и без того было много.
К ночи немцы отошли на исходные позиции, а русские принялись спешно закапываться в землю.
Шварц лично прибыл на разрушенное укрепление. Одновременно он, по совету Борейко, перебросил на правый берег Вислы все открыто стоявшие дальнобойные крепостные батареи. Батареи тяжелого дивизиона были начеку, готовые при первой необходимости обрушить на врага всю мощь своих орудий.
Краснушкину так и не удалось в тот же день, как он обещал, побывать у Борейко. Немцы рвались к Ивангороду, не считая своих потерь. Но и русские части, занимавшие оборону, несли огромные потери. Число раненых быстро увеличивалось. Приходилось их спешно эвакуировать, ограничиваясь временными перевязками на месте.
Только на другой день к вечеру, когда схлынуло напряжение боев, Краснушкин выбрался на позицию. В небольшом каземате, где помещался командир батареи, Борейко не было. Низкорослый, щупленький солдат, вытянувшись в струнку перед Краснушкиным, вызвался "в момент сбегать за капитаном - они с прапорщиком орудуют возле пушек".
Вскоре появился Звонарев, Борейко и Блохин, измученные, с запавшими от бессонницы глазами. За скромным солдатским ужином разговорились. Краснушкин рассказывал о Петербурге, где он побывал совсем недавно.
Война чувствовалась и в столице. Спекулянты-торгаши грели руки на выгодных сделках. С заводов на фронт уходили кормильцы, оставляя свои семьи в большой нужде. Полиция, жандармы хватали всех по первому подозрению. Шли повальные обыски.
Обозленные до крайней степени рабочие бастовали, выходили на улицу, избивали полицию. Полиция с еще большим озлоблением и ненавистью набрасывалась на рабочих.
- Недавно разгромили многолюдный митинг на заводе "Айваз". Откуда только сволочи пронюхали, что там будут представители Петроградского комитета большевиков! Оцепили весь завод. Только что тяжелой артиллерии не хватало, а то можно было подумать, что берут приступом неприятельскую крепость. Схватили чуть ли не половину завода. Сортировали потом несколько дней - кого на фронт, а кого в тюрьму... Тогда-то арестовали и Ольгу Семеновну.
Борейко, услышав эти страшные слова, еще ниже опустил склоненную на руки голову. Он давно ждал этих слов. Иначе зачем было приходить к нему Краснушкину? Радостную весть нечего таить. А вот горе... Как тут горю помочь? Будто пудовая тяжесть, легла беда на его плечи, придавила грудь, острым ножом вонзилась в сердце, больно отозвалась в лопатке. Нечем дышать, нет воздуха!
- ... Она не должна была приходить, - слышал он голос Краснушкина. Ей было строго запрещено это делать. За листовками к ней приходили связные. Но на этот раз никто не пришел... Ее не успели предупредить и она пошла сама...
"Она пошла сама... Маленькая моя, родная!.. Что же делать?" Мысли метались, как испуганная стая птиц.