Кончила заклинание, вскинула очи к теням на прокопченном потолке и воскликнула:
– Витенька, где ты? Слышишь ли ты меня?
Но хлопнуло ветром в дымовую трубу, прошелестел по бане черный сквозняк и задул свечу под иконкой. И обмерло девичье сердце от недоброго знака.
В тот же вечер Иван Гордеевич за ужином допрашивал сыновей о событиях дня. Слушал о смерти Проломкина, о поверженном кедре и о пропаже Виктора. Слушал с недобрым видом, хмурился, словно выдрать сынов решил. Неуютно заерзали на лавке и великовозрастные Петька с Колькой, и средний Ванька, и младший Семка. Вроде и не виноватые, но раз отец хмурится, то найдет причину по лбу нащелкать. Но Иван Гордеевич щелкать сынов не стал, а рассказал историю:
– Слушайте, сыны, что в старое время за такое бывало положено. Это сейчас поизмельчал народец и сам себя боится. А раньше те же хантишки кедровники пуще глаза берегли от огня и порубок. Чтобы свалить лесину ради мешка шишек – об этом никто и помышлять не мог. А если по редкости и находился ослушник-вахлак, осмелившийся неписаный таежный закон нарушить, его остяки как зайца силком отлавливали и голым к поваленной лесине на всю ночь привязывали, чтобы таежный гнус его от гнусных дел отваживал. И – помогало, многие умнее становились, которые выдюживали до утра. А ныне измельчал местный народец – вряд ли смельчак найдется, чтобы проучить тракториста. Не браконьеры, а равнодушные и нашу тайгу изведут, и нас, кого она кормит, тоже – под корень. Видно, умирать пора...
Сказал так Иван Гордеевич сынам, горько сказал, внятно, ничего не добавил и, кряхтя, поднялся из-за стола, чтобы пойти спать.
Старшие братья шугнули спать и Семку, глянули друг на друга, поняли что надо без слов и вышли на двор, поманив за собой Ванюшку.
Танцы в тот вечер шли вяло, под патефон. Деревенские кучковались со своими, а геологи, приняв по обычаю внутрь, хорохорились возле гитариста Колонтайца, который баловал публику необыкновенными песнями, каких не услышать по радио и не найти на грампластинках. Микеша отирался тут же, изрядно на взводе и не прочь добавить, но взять было негде, и его жгла тоска. Вдруг из темноты сеней его поманил незнакомый малец:
– Дядя, у тебя стакана не найдется?
– У меня складной! – осклабился в приятной догадке Микеша.
– Тогда иди за угол, там тебя с бутылкой ждут, только больше никому – водки мало, – сказал малец и убежал.
Глотая слюну, Микеша свернул за угол школы и с ходу получил ошеломительный удар кулаком по затылку. Искры вспыхнули в Микешиных свинячьих глазах, и не успели они потухнуть, как две пары ловких рук задрали подол Микешиной фланелевой рубахи на голову и завязали накрепко. Ослепшего и оглохшего, Микешу наградили еще парой хороших тычков и приказали:
– Иди, а то хуже будет. – И дали под зад пинка. Микеша побрел, спотыкаясь, изредка поправляемый тычками в бок и командами: влево, вправо...
На следующее утро дежурный пастух деревенского стада Генка Сартаков обнаружил на поваленном кедре крепко привязанного старой сетью Микешу. На радость осенней мошкаре, штаны у него оказались спущенными до колен, а рубаха задрана на голову. На оголенном теле шевелилась серо-бурая короста – гнус спешил сделать свое дело. Обескровленного Микешу с трудом отлили водой и привели в чувства. В медпункт его пришлось доставлять на носилках.
– Может, и выживет, молодой, здоровый, – пообещал Ермакову фельдшер Пластун. И милиционер всем нутром догадался, что эта командировка у него никогда не кончится.
Глава двадцать третья. Дело темное
Какие бы события ни будоражили поселок: будь то похороны старого шамана Проломкина и последовавший за ними одновременный отъезд в тайгу сразу четырех остяцких семей; поминки по леснику Батурину или выздоровление Микеши и потеря памяти Пипкиным, – жизнь в нем следовала своим чередом, лето завершалось и необходимо было успевать работать.
Чего-чего, а работы на Андрея навалилось больше ожидаемого, и он только что не ночевал на своем мотоботе. К ежедневным рейсам на дойку и на покос добавилась еще одна задача – вечерами таскать невод. Вода в реке схлынула, пески обнажились, и наступило самое время черпать еще не залегших на глубину щуку, сорожняк, язя и другую рыбу, вроде ерша и окуня, которая для удобства называется заготовителями просто «частик», очевидно из-за того, что частично идет в засольный пункт, частично прямо на лисоферму, а частично на колхозный ледник, впрок тем же лисицам.