Андрей обиделся и полез в трюм, сделав вид, что должен срочно откачать подсланевую воду: завхоз ему был неприятен. Он качал и качал рукоятку насоса. Дефектная от рождения ручная помпа всасывала с трудом, пускала пузыри и плевала за борт по чайной ложке, не желая работать. Но капля за каплей грязная вода из-под еланей перелилась за борт, расцветив акваторию вокруг причала нефтяной радужной пленкой. И хотя вода под еланями убыла, но до конца так и не исчезла. Андрей понял, что, несмотря на то, что его мотобот и носит имя «Трезвый», до конца он никогда не просыхает и не просохнет, как ни старайся. Тогда он плюнул под елани, вытер мхом руки и полез на палубу, откуда слышались звуки разгорающегося пьяного веселья. Так и есть: на палубе ели и пили. Вернее, ел и пил в основном Борька, а завхоз только ел твердокопченую до прочности автомобильной покрышки колбасу с хлебом и луком, не забывая подливать Лосятнику из бутылки с белой головкой. Лосятник от «Московской» не отказывался, пил, закусывал и хвастался:
– Да я! Я этих мусоров в гробу видал, в белых тапочках. Ермаков век будет помнить – я ему устрою. Верно, Андрей? Капитан, капитан, улыбнитесь... – Лосятник пьянел на глазах.
Андрей тоже взял кусок колбасы и, откусывая на ходу, пошел запускать двигатель: медлить с отходом причин больше не было, да и смеркалось – следовало поторапливаться. Мотобот зафыркал, задрожал всем своим деревянным телом, ожил и, освобожденный от береговых пут, побежал по остекленевшей в вечернем затишье матушке Оби. Солнце, красное от усталости, садилось за остров, и последние его лучи пытались ослепить рулевого, который пел за штурвалом. Андрей всегда пел, когда работа ладилась, погода радовала и дизель не подводил. Слова сами приходили на ум и складывались в песню. И Андрей пел не стесняясь – за грохотом дизеля все равно никто не слышит:
Как славно слова сложились, записать бы, да не до этого: на широком обском плесе еще брезжили сумерки, а в протоке Резанке, с нависшими над ее берегами деревьями, уже начинала хозяйничать темнота. Сухопутные жители вряд ли поймут, что значит ходить на судне по ночной реке. Катер – не автомашина, река – не дорога, здесь фары не включишь. Конечно, включить-то можно, но толку от этого света никакого, кроме вреда: вода не отражает света прожектора, направленного на ее поверхность. Свет как бы проваливается «в никуда», не облегчая задачи судоводителю. Даже наоборот: тот слепнет от света собственного прожектора и не видит ни берегов, ни мелей. Вот потому все речные суда ночью затемнены и не несут никакого света, кроме ходовых и сигнальных огней. А капитаны обязаны стоять вахту в самое темное время, когда от крутых яров и высоких берегов падают длинные тени и сливаются в одно целое с поверхностью воды, когда неисчислимые пологие песчаные косы даже в свете прожектора неотличимы от мутной водной глади, когда подводные карчи, опечеки и другие препятствия не выдают себя рябью на поверхности. Всматриваются в темноту ночи капитаны, напрягают слух и едва ли не обоняние, как собаки ищейки выискивая путь во тьме. Может, поэтому и прозвали на всех флотах капитанскую вахту «собачьей».
Капитанам на обставленной бакенами реке, на которой каждый поворот и отмель известны и занесены в лоцманскую карту, и то трудно. А каково же Андрею в таежных протоках, которых даже на картах нет? Попробуйте вместе с ним поблуждать в лабиринтах наощупь – может, тогда узнаете.
На средних оборотах ведет катер Андрей, вздрагивает при каждом шуршании вдоль борта, при каждом стуке о днище, ведет своего «Трезвого» почти наощупь, по наитию, по интуиции. Напряжены нервы. Вдобавок еще отвлекает своими песнями Борька-Лосятник: «В Кейптаунском порту, с пробоиной в борту, Жанетта поправляла такелаж...» Пробоину не хватало в темноте получить – тогда конец, все приплыли: ни одного спасательного круга на борту не имеется.